Зеленая портьера

Было всего только пять часов вечера. «Удачно управились», – подумала Ляля. Впереди целый вечер, и его можно потратить на что-то полезное. Во всем теле ощущалась кисловатая усталость, и Ляля с досадой подумала о том, что, наверное, дома ей все-таки сначала придется прилечь и поспать хотя бы час. Кожа на лице горела, припухшие веки наливались мягкой тяжестью, и неясно было, приятно это Ляле или, как обычно, все равно.

Ляля вышла из метро, но повернула не к дому, а в сторону магазина, который почему-то назывался «бутиком», хотя на самом деле это была всего лишь лавка, где продавались портьерные ткани. Ляля сказала мужу, что сегодня купит в гостиную новые шторы. Собственно, это и была основная версия сегодняшней отлучки. Нужную ткань Ляля выбрала уже давно, и все, что от нее требовалось, – просто указать продавщице пальцем на льняной отрез болотного цвета. Продавщица была худощава, ее голова сидела на тонкой прямой шее, как на спичке, и короткая стрижка, словно коричневая сера, облеплявшая голову, довершала образ. Лялин чуткий нос уловил синтетический запах стирального порошка, исходящий от блузки продавщицы. «Живет одна», – мелькнуло в Лялиной голове, и она отрешенно глядела, как продавщица отмеряет ткань. Движение руки – и рулон переворачивался. Он лежал на столе так, как лежит на простыне покорное, но неподатливое женское тело, вот его уложили на спину, вот на живот, вот снова на спину, а оно молчит и только стучит костяшками. Это я там лежу, подумала Ляля.

Когда продавщица достала ножницы, Ляля отвернулась. Она не любила ножницы. Она ненавидела ножницы. Она прекрасно шила, но кроить всегда отдавала другим.

Ляля отошла от стола и принялась рассматривать пуговицы на витрине. Пуговицы ей нравились. В детстве Ляля любила запускать пальцы в глубокую бабушкину коробку, заполненную разноцветными пластмассовыми и металлическими кружочками, с дырочками и с петельками. Это всегда ее успокаивало. Ляля могла часами сидеть так, перебирая их, как драгоценные камешки. А ножницы… Ножницы всегда грозились воткнуться в глаз, в ухо, в мягкую, доверчивую плоть. Ляля понимала, что они способны на все: когда никто не видит, ножницы медленно подползают к людям и втыкаются в закрытое веко. Или в горло. Могут отрезать волосы. Это коварство металлического предмета отчего-то совсем не пугало взрослых. А Ляля ведь только хотела спасти, предупредить.

– Не ори, не ори!! – мама трясла ее за плечи, так, что голова болталась и легко могла отвалиться. – Нечего придумывать. Ножниц, видите ли, она испугалась.

– Все дети так, – бабушка говорила ровно, на одной ноте. – Не обращай внимания. Сама замолчит.

Ножницы пришлось брать в руки. Ей говорили, что ножницы мертвые, хотя Ляля знала, что они живые. Но все, что кажется живым, – мертвое. Можно переворачиваться на спину, можно на живот, и ничего не изменится.

Ляля пробила на кассе чек. Теперь в доме будут висеть тяжелые, зеленые шторы с полупрозрачной, почти невидимой паутинкой вышивки, похожей на тонконогих водомерок или нежное цветение ряски. Это очень, очень красиво, подумала Ляля. Надо попросить мужа выдвинуть из угла швейную машинку. Шить, примерять и гладить рукой холодноватую поверхность ткани. Шить и одним глазом смотреть фильм с красивыми актерами. Только про любовь, пусть это будет любовь, повторяла Ляля шепотом. Но сначала подремать, подремать.

Телефон в сумочке коротко завибрировал. Ляля стерла сообщение и отключила связь. Ее лицо, как и ее сердце, ничего не выражало.

Пусть это будет любовь, повторяла себе Ляля, я не знаю, что это, но пусть уже хоть что-нибудь будет.