Заклинатель хаоса

Это послесловие к удивительно цельной и состоявшейся жизни поэта. И будет оно, в основном, о стихах, потому что остались стихи, как отражение этой жизни, и то, что отражение почти лишено раздражающей ряби, – главная заслуга поэта. Прочесть их так, как они написаны – не больше, но и не меньше, – вот задача для благодарного читателя.

Стихи не словесная игрушка и не бегство от жизни, они – ее концентрация и «уничтожитель хлама»; результат настоящей поэзии – появление смысла и радость, даже (особенно) если говорится в ней о бессмысленности и безысходности. Все это было осознано или почувствовано Львом еще в довольно ранних опытах, как и необходимость совершенных инструментальных средств, без которых нет поэзии: изощренного ритма и рифмы, точного звука, который не передает смысл, а сам им является. Вот детское впечатление от демонстрации, которое завершается так: «Воздушный шар играет позолотой, / Влекомый водородом и свободой», – и на этих «о» мы улетаем вслед за шаром в эпоху своего детства. Это не рассказ о состоянии, это само состояние. А вот более сложный и изощренный пример претворения состояния в звук. В стихотворении «Когда не страшен горец был в папахе…» автор описывает блаженные и ушедшие в небытие молодости времена братства, когда он мог беззаботно шляться по Тбилиси «и пули спали, а грузины пели». Очарование этой строчки не оставляет меня, я все не могу понять, каким чудом пули, пройдя обморок сна, становятся пением. Но чудо происходит, и это чудо поэзии, в котором «у», вывернувшись в «е», приводит к сдвигу пластов, к замирению народов. В замечательном стихотворении «Все чего-то выглядывала…», посвященном памяти близкого человека, есть строка: «Жизнь пройдет, как прокатилось яблоко». Кажется, чего проще, но тот, кто не слышит, как долгое «а» оборвалось и действительно покатилось, как яблоко, тремя «о», тот не читатель поэзии. Примеры можно множить, и я оставляю эту радость находок будущим читателям.

На поверхностный взгляд стихи Льва порой грешат «прямоговорением»: «Родил двух детей./ Посадил березку…», «Почему ты мрачен? – спрашивает сын…», – но прочтите внимательно эти стихи, и вы увидите, как туго взведена в них пружина слова, какой встревоженно чуткой интонацией они проникнуты. Словно к человеку пристают со всякой чепухой, когда он думает о главном. Что и является сутью повседневности, ее забот и страхов. Обороняясь, Лев писал стихи и живую стихию скандала всегда предпочитал гладкой фальши пошлости («Гладенько, гладенько. Накатанная строка», – ловил он себя в стихах, обнажая прием, и тем избавляясь от его токсинов). Он прекрасно знал механизм проникновения пошлости из жизни в стихи, его болотную вязкость и вездесущесть, и был предельно бдителен. «Речь нарочита, странна,/ Заострена. Как рогожа/ Шероховата. Свежа/ Ни на что не похожа./ Речь рубежа». Как он ждал этой «речи рубежа», как был убежден, что наше время дождется гениального воплощения, не замечая, что сам участвует в этом, приходя в отчаяние от приступов немоты и радуясь поэтическим удачам, независимо от авторства.

Но, конечно, не звукописью и чистотой тона прежде всего жива поэзия Льва Дановского. Жесткость, жестокость мира ранила и не отпускала его. Хаос внутренний и внешний подступал, засасывая как вихрь, он наводил ужас, и бороться с ним можно было только закляв его точными словами. И эти точные слова нашлись. Подобно Диогену, ходившему среди толпы с факелом, крича: «Ищу человека!» – Лев искал и не находил паскалевский «мыслящий тростник», но от бездны отчаяния спасало слово:

Снег сухой летит на пруд,
Перхоть белая небес.
Тростника не видно тут,
Посочувствуйте мне, Блез.
 
Снег сухой летит в лицо,
Почему он так правдив?
Мира хрупкое яйцо,
Шаткий утренний штатив.
 
Ух, какая круговерть!
Колкий, колкий кавардак.
Леска, тянущая смерть, –
Держит удочку чудак.
 
Он старается не зря,
Будущий владелец щук.
Снег сухой летит, творя
Хаос радостный вокруг.

В стихотворении обозначены все важнейшие для Дановского темы, все, что так мучило и не отпускало его до конца: и хрупкость мира, и правдивая беспощадность хаоса, отсутствие человека и вечное присутствие смерти. Но главное, удалось все точно расположить, заклясть поэтическим словом, и вот – хаос становится радостным. Потому что за глубоко пережитым и выраженным ужасом нет ничего, кроме радости, пусть радости отчаяния. Это прозрение, которым поэзия наградила Дановского за верность и бескорыстие, дается немногим, а сказать об этом достойно и своим голосом дано только истинному поэту. В стихах, посвященных его памяти, я тоже пытался заклясть хаос смерти и выйти если не к радости, как получалось у Льва, то хотя бы к покою.

ПАМЯТИ ЛЬВА ДАНОВСКОГО

                       В небе царит звезда.
                                                    Л.Д.

Смерть подступила теперь тобой,
Жесткое ложе тоски подстелила.
Звук неразборчив: свирель и гобой?
.          Смерть подступила.

Шарит и шарит на ощупь втемне,
Изобретательна старая стерва:
Все норовит доискаться во мне
.          Голого нерва.

Столько забрала уже – все не впрок,
Как в тебя лезет, беззубая прорва!
Хочешь оставить всухую, без крох
.         Нужного корма?

Как мне забыть этот ласковый жест,
Полуобъятье, летящее мимо…
О, одиночества жалящий перст!
.         Невыносимо.

Что это значит, что ты умирал
В час, когда я обретался у края
Гор, где Господь человека ковал –
.         В каменоломне Синая.

Горы там помнят божественный нрав,
Благоговейно ночами читают
Чистое небо, в котором, ты прав:
.         Звезды царят и мерцают.