Все теперь не для нас

1 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА

На улице в пивной, на Пятьдесят Второй,
страдаю я. (Все умники в пивной
страдают точно так же, как невежды.)
Напуган и подавлен я стою
в том самом сентябре. Я на краю
отчаянья, разрушенной надежды.
Тела печальной данностью легли,
поглощены бездонностью земли,
как жертвы неприкаянности Смерти.
И гнев, и мрак, и страх до тошноты,
и мысль о том, что взорваны мосты…
Мне нет покоя в этой круговерти.

Ученый сноб мне скажет о грехах,
о Лютере, и даже самый страх
он обоснует, формулы швыряя,
но как понять, как объяснить недуг,
когда Европа, обезумев вдруг,
пошла вразнос, проклятья исторгая?
У некой матери родился некий бог?
А может, некий плотник (как уж смог)
соорудил из старого полена
(с похмельной головою не в ладах)
с могильным хладом, злобой на устах
посланника безумия и тлена?

Давным-давно античный Фукидид
знал то, что демократия сулит,
знал дни тиранов в прихоти великой,
он знал, что мир покатится во тьму,
но было и неведомо ему,
насколько эта боль бывает дикой.

Настолько все бессмысленно и зло,
что, глядя в мир в оконное стекло,
вдруг понимаешь – ничему не сбыться –
вовек не убежать от суеты,
нормальности, предчувствия беды,
а пуще – от желания забыться.

Вот эти люди в баре – пьют и ждут,
покуда пиво сызнова нальют,
внимают музыке, беседуют, смеются;
и, окопавшись в мебельном раю,
лелеют свой мирок и в жизнь свою
впускают ложь, не в силах оглянуться.
С наивностью и страхами детей
блуждают «в темном лесе» новостей,
не ведая, что перед ними – омут.
О, власть имущие! Заткните ваши рты!
Все это было! Было! И кресты,
и просто камни помнят, ждут и стонут.

Балетный гений, спрыгнувший с ума,
был, несомненно, прав. Любовь сама
не может обходиться без любви;
и если возлюбить весь этот мир,
то даже покосившийся сортир
казаться должен Спасом на Крови.
Любил ли Дягилев? Да, думаю, любил –
непостижимость жизненных мерил,
ведь каждый жаждет только одного –
чтоб возлюбили именно его.

Как пассажиры, текшие толпой,
текут обеты благостной рекой –
«Я буду верен, честен, благороден!»
А что же лжи опасная игра?
Она идет, как прежде – «на ура»
среди слепоглухих немых уродин.

Я – колокол. Мне зычный голос дан –
я растревожу этот балаган,
я возвещу начало той эпохи,
в которой будет истина жива
и праведные верные слова
в нас будут жить на выдохе и вдохе.

БЛЮЗ ДЛЯ БЕЖЕНЦЕВ

Говорят, в этом городе тысячи лиц,
и живут они в рамках моральных границ,
но для нас дорогая, у них ничего не найдется.

Помнишь, милая, нашу былую страну,
ту, что стала чужой, превратившись в тюрьму?
Это наша реальность, увы, и поверить придется.

Помню кладбище, тис, что цветет по весне,
всё теперь не для нас, всё как будто во сне,
с этой данностью, милая, будем мириться отныне.

Наша жизнь, наша память у нас на глазах
превращается в кучу казенных бумаг.
Мы, изгнанники, снова и снова бредем по пустыне.

Думал я, что обрушилось небо во тьму,
почему, думал я, почему, почему?
Неужели мы все заслужили всё то, что имеем?

Видел я дорогих кучерявых собак,
видел кошек, что греются в теплых домах, –
им живется комфортнее, нежели беглым евреям.

Видел рыбу, плывущую в теплых морях,
видел птиц, что свободно летят в небесах;
и не знают они, что такое – быть низшею расой…

Мне однажды приснился и дом, и балкон,
весь увитый плющом, но, как видно, мой сон
не был вещим, увы, не был вещим, хотя был прекрасным.

Вдруг увидел я марш на плацу и солдат,
что глядят неотрывно, нам в души глядят,
и все ясно мне стало, о да, дорогая, все ясно…
Белый снег, чистый снег,
он для всех, он для всех,
и я думаю, ты, дорогая, со мною согласна. Согласна.

В МУЗЕЕ ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ

По поводу страданий и мучений
они не ошибались никогда –
прекрасно знали старой школы мастера
и прозу жизни, и природу боли;
гуляют люди, пьют или едят,
ждут Рождества (чудесное рожденье
обычно тешит наших стариков,
да и детей, что режут лед коньками
на том пруду у леса на краю);
они не забывали никогда,
что даже самые ужасные мученья
идти должны всегда своим путем.
(Могло быть что-то, разве, в виде пятен
в углу картины изображено.)
Живут же псы своей собачьей жизнью,
живут и лошади, избитые кнутом.

Взять хоть картину Брейгеля «Икар».
Никто, казалось, не заметил этой драмы –
ни всплеска не услышали, ни крика
ни пахарь, ни рыбак. А солнце светит!
Для них неважно чьих-то ног мельканье,
в зеленой исчезающих воде.
На корабле могли бы и заметить,
как мальчик прямо с неба в море падал,
но кораблю неважно чье-то горе.
Спокойно и неспешно плыл корабль.

                     Перевод с английского Татьяны Шепелевой