«Вот и я постою о других…»
В начале нынешнего года в уральском городе Кыштым ушел из жизни русский поэт Александр Петрушкин. Ему не было и сорока восьми лет.
Его уход, без преувеличения, потряс не только его семью и друзей, но и литературную общественность. Ошеломил его читателей.
Долгие годы он был неотъемлемой частью литературного процесса в России (если таковой вообще существует).
Он был куратором многих проектов, фестивалей, премий. А его МЕГАЛИТ, евразийский журнальный портал, на котором выкладывались электронные версии большинства российских и многих иностранных русскоязычных литературных журналов, стал привычной частью российского литературного пейзажа.
Были у Петрушкина и книги, и премии, и статьи-рецензии. Признание и уважение коллег. Любовь близких и дальних. А еще – талант бескорыстно любить поэтов. Вот только времени у него, оказывается, было мало.
Но «легкий флер незаконченности, метафизическая тревожность» (Юлия Подлубнова) его поэзии останутся с нами, продолжая не только тревожить, но и обнадеживать.
Светлая память поэту.
* * *
Александру Павлову
лучшее что случалось это вагоны
те в которых едут молчать потому что
наговориться успел под завязку до горя
выпустите меня в кыштыме
или в последнее море
всегда ощущал москву как дорогу в гадес
посередине последний коцит – садовый
омега всех одиночеств большая малость
яблоко которое висит над водкой
я – знаешь? – в доле
на бмв доплывает харон до дома
гладит по голове сына как я в вагоне
узнавая на ощупь совсем немосковский стыд
не знаю что там говорит про любовь и братство
кент с балканской звездой и их диалекты
на выходе в тамбур или в жидкий Аид
он рисует нолик мир нарисует крестом
по мокрому и земляному взлетают рельсы
главное умение говорить с завязанным языком
до – посредине – и главное после смерти
* * *
Что ж счастье есть в домах, где кровоток –
к себе призвал невидимый сквозняк,
где едешь ты – с вагонами далек –
и белый смех, упрятанный в санях,
сопровождает в тот поток тебя,
в примерный (даже сказочный) сугроб,
и смерть касается тебя, как живота,
предчувствуя рождение твое.
Счастливая роженица – ты, смерть,
вот кокон сброшенный лежит уже в снегу,
и мы с тобою, растерявши твердь,
как будто в хирургическом раю
подслеповато щуримся на свет,
топорщим крылья, учимся слогам,
молчанию, которое в ответ слагает тот,
что подобает нам.
* * *
наконец-то нельзя задразнить щебетать
перегнувшись из смерти
все равно нас никто не простит –
ну а если простит – не заметит
и вконец перекопанный ад –
назови его будучи живу –
перегнул эту смерть и сломал –
как малец конопатя машину
смерть смотрела в свои же глаза
повторяя бессмысленно жесты
я не помню кто это сказал
но наверное тоже не местный:
вот и я помолчу о себе
вот и я постою о других
а снаружи как видишь всё свет
а по свету небесны круги
GORLOPHOBIA
вот так и говорить вот так и воровать
у бабы теплой смех а на изнанке свет
ребенок и кровать пора – кровит – вставать
недолго и смешно чтоб говорить за всех
чтоб тело обживать до горлышка в огне
до пятнышка в паху до звука об стекло
(патетика не верь) друзей или врагов
за всех лишь утром снег и не бывает всё
кыштым тебе рассвет кранты какой китай
я выхожу на кухню и в форточку тянусь
за сигаретный дым прости и съешь меня
поскольку говорить я как всегда боюсь
ГОЛОС
И вот вам – птичий, одноногий,
вагоном едущий. Он съест
у проводницы ржавый воздух,
из горла выскочит в подъезд.
Он – маленький, себе невидный,
его я грею в рукаве.
Наполовину (в нос) негордый
он делит спиртом нас на две
ноздри своих. Мой бедный голос,
мой брат, картавый инвалид,
доносит до подъезда тело,
в котором нет уже обид.
Обезображенный ногами
утихомирившись в снегу
он знает, что скончалось это –
и что я больше не приду
поколотить его ногами
обнять как падлу, как родню.
Он воет на луну (собака)
и плачет про меня войну.
Предыдущие номера
