Воспоминания и посвящения

Вадим Муратханов

ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК

Виталий Науменко ушел рано – и по писательским, и по человеческим меркам. И вместе с тем его ранний уход трудно назвать нелогичным. Он всегда казался скроенным не совсем для этого мира, не принимал предложенных ему правил игры. В нем сквозило что-то от лесковских очарованных странников.

Развал страны, слом прежнего уклада и отношений между людьми болезненно переживался всеми его ровесниками, но в случае Виталика обернулся личной катастрофой. Она давала ему энергию для творчества, она же перекрывала воздух для дыхания. В последние годы он мог существовать в основном уже только внутри литературы, в ее тонком кислородосодержащем слое. Среди людей, даже близких по духу, он чувствовал себя не так уютно, как наедине с ноутбуком.

Поражала одаренность Науменко – возможно, на контрасте с его скромностью, неброским поведением, неумением, да и нежеланием ярко презентовать себя и свои тексты. Он проявлял себя не только в литературе, но и в журналистике (однажды пошутил, что если когда-нибудь будут составлять его полное собраний сочинений, то девять томов из десяти в нем займут статьи и заметки). Превосходно разбирался в кинематографе и рок-музыке. Владел английским, что позволяло ему читать западную поэзию и прозу в оригинале. А еще Виталик обладал ценным для литератора качеством – он бескорыстно любил и ценил проявления таланта в других. Тексты коллег – причем не только друзей, земляков и ровесников – он предлагал и продвигал с большей настойчивостью, чем свои собственные.

Науменко привыкли воспринимать в первую очередь как яркого поэта. Однако его проза не менее глубока и оригинальна. Она, полагаю, еще ждет своего настоящего открытия. Лучшие его вещи – о позднесоветской провинции, чье пространство насыщено в рассказах и повестях Виталика цветами, запахами, оттенками звуков. Там юноши и девушки, каких сейчас уже не встретишь, встречаются, влюбляются, разлучаются, взрослеют, ищут себя… А чудаки и городские сумасшедшие – столь же неотъемлемая часть пейзажа, как футбол на пустыре, горбатые «запорожцы» и автоматы с газировкой. Рассказчиков со столь талантливой, цепкой к деталям памятью не так уж много в современной русской литературе.

В поздних текстах Науменко на смену упорядоченному космосу советского быта приходят сквозняки переустройства. Краски тускнеют и беднеют, лабиринт ветвится. Герои словно мечутся внутри непонятного квеста, сталкиваются друг с другом, теряют себя, обретая родственную связь с персонажами Хармса и Кафки.

Некоторые люди, пообщавшись с Виталиком, приписывали ему упрямство. Мне это качество, применительно к Науменко, кажется оборотной стороной верности – своим сложившимся взглядам, симпатиям и антипатиям. Касался ли вопрос эволюции Дэвида Линча, дискографии Creedence или поэзии русской эмиграции – мнение на любой счет он составлял самостоятельно. И менял его только после собственного анализа и размышлений.

К слову, о верности. Однажды мы пошли с ним на «Лужники», где «Локомотив», за который болел Виталик, играл со «Спартаком». Билеты нас угораздило взять на сектор спартаковских фанатов. По ходу всего матча Виталик, к моему ужасу, горячо и громко болел за «Локомотив», не снимая кепки с клубной символикой.

Иногда с Виталиком было непросто, но он умел дружить. С ним всегда было что обсудить и о чем поспорить. А еще он обладал своеобразным чувством юмора. Оно отливалось не в блестящие остроты и каламбуры, вызывающие мгновенную реакцию, а в мягкую иронию с абсурдинкой, когда забавная ситуация, в которую добавляешь с каждой репликой по штриху, вырастает до гротеска и заставляет смеяться с каждой минутой сильнее.

Сейчас, по прошествии месяца с момента ухода Виталика, ловлю себя на том, что на память приходят все больше светлые, теплые эпизоды общения с ним.

Мне будет его не хватать.

Лилия Газизова

* * *
                       Виталию Науменко

Как опрометчиво, Виталик.
Ты младше и нужнее миру.
Оле нужен…

И как теперь тебе там?
Видишь моего Андрея?
Мы-то с ним не встретимся, увы.
Религии наши разные.
Передавай, что помню его
И стыжусь невыносимо желания
Снова быть счастливой.

Глупая фэйсбучная лента
Ещё глупее без тебя.
Читаю твои посты,
Разглядываю фотографии.
Изучаю в очередной раз твои
Рецензии на мои книжечки
И лучше тебя понимаю.
На днях нашла твою
С дарственной надписью.
В общем, совершаю
Весь «поминальный обряд».
Не становится легче и очевиднее…

Как опрометчиво, Виталий.

Санджар Янышев

НАЧАЛЬНИК ХОРА НАУМЕНКО ВИТАЛИЙ

Однажды мы стояли на станции «Серп и молот», и он предложил обменяться часами. Для него это был такой жест – как меняются крестиками в знак духовного родства и готовности принять чужую судьбу. Я отказался. Потому только, что те часы – золоченая «Победа» с утраченной к тому времени секундной стрелкой (для меня она продолжала свой плавный дрейф) – были наследством деда. Потом они досадным образом исчезли в квартире бывшей жены, ну да ладно, разговор не о них. Его часов я тоже больше не видел.

В другой раз Виталик разорвал 50-рублевую купюру на две половинки; свою так и ношу с тех пор в бумажнике – судьба его половинки мне неизвестна. Обладая нежным, хрупким душевным устройством, Виталик очень ценил вот такие мальчишеские обычаи, пестовал в себе «гекльберри финна» и однажды в Ташкенте полез следом за мной в какой-то люк, разбил там очки, и долго материл меня за эту авантюру. Потом была поездка в Бухару (очки мы починили) – тоже авантюрная, поскольку срок его и моей регистрации на тот момент кончился, а в подземной ташкентской милиции он уже побывал, ему там категорически не понравилось. Мы сели в поезд – и тут Виталя заметался: «Не поеду!» Я чуть не силой удерживал его внутри купе, пока поезд набирал скорость. Я тогда еще не знал, что такое МДП, который Виталик себе часто диагностировал. Его медицинские познания были обширны (мама – врач), но подчас курьезны: «вот сейчас съешь эту таблетку, а потом выпей рюмку водки». Все знал про беременность у женщин («на этом сроке ей необходим секс, он для нее теперь особенно сладостен»); на заре нашей дружбы хвастался по-пацански некоторыми внебрачными детьми. Я с пацанской же прямотой ему не верил.

Однажды он предложил такую игру: сидящие за столом по очереди говорят о себе какой-нибудь факт – в апофатическом ключе: «я никогда не…». Например, «я никогда не лазил(а) в окна к любимым женщинам». Или: «я никогда не спал(а) с мужчиной». Если кто-то из игроков «лазил» (или «спал»), он молча выпивает свою рюмку. Чаще всего рюмку в себя опрокидывал Виталик. Вру, не опрокидывал – скромно пригубливал, мол, сопьюсь я тут с вами, если буду каждый раз выпивать полную.

Вещи, которые он о себе рассказывал, порой казались невероятными, приходилось мысленно делить услышанное надвое. Большая их часть потом подтвердилась. Меньшая тоже.

Что написал, к примеру, РОМАН.

Что сломал палец.

Что, не будучи режиссером, поставил в своем Железногорске музыкальный спектакль по кэрроловской «Алисе» и что главную роль в нем играла талантливая нимфетка по имени Алиса.

Что Иркутск – город чрезвычайно красивых женщин, которые о своей красоте даже не догадываются (и поэтому часто достаются щербатым колченогим гопникам).

Что одна из них – талантливая, между прочим, поэтесса – рассталась с девственностью в его съемной московской кровати на улице Зорге.

Что когда-то в юности он писал рецензии на все выходившие в Иркутске книги стихов, вследствие чего приобрел сотню врагов; некоторые из них подавали на него в суд за клевету – и рассказы об этом (с упоминанием формулировок их заявлений) были не менее абсурдны, чем диалоги из его блестящего «Случая на театре».

Что «белочка» – это не фигура речи, а вполне осязаемая дама (Виталик много раз скрупулезно составлял при мне ее фоторобот).

Что умерших в его жизни больше, чем живых…

Виталик и впрямь написал хренову тучу некрологов.

Однако теперь я точно знаю, кого в его жизни больше, чем мертвых. Тех, кто его любит.

Наши с ним диалоги часто походили на разговор Астрова с Войницким из «Дяди Вани»: «…с меня же довольно и того, что мне придется вскрывать тебя…» Нет, Виталик не был помешан на теме смерти. Но порой действительно возникало ощущение, что все, кого он любил и ценил, уже умерли. Главной утратой был уход литературного учителя и друга Анатолия Кобенкова. Умер иркутянин Андрей Тимченов, покончил с собой новосибирец Виктор Iванiв.

И – последняя его любовь Надя Ярыгина ушла из жизни за год до Виталика.

«План такой: я переезжаю в Иркутск и женюсь!» – писал он мне в конце шестнадцатого из своего Железногорска. Я знал Надю, прекрасного поэта и редкой внутренней красоты человека (особенная во всем, она и в моем имени ставила ударение на первом слоге). Это была надежда на воскрешение, на новую жизнь с праведными трудами – как в той же пьесе Чехова. Не сбылось. «Вот и Наденька моя умерла. Опять рак. Мы с ней все знали, но как она держалась. То могла часами молчать, то опять сама в себя превращалась. А потом, кроме одиночества, уже ничего не хотела. Ей-то за что вот такое?»

Однажды он рассказал мне о том, как празднуют в сибирских деревнях. Одна часть стола хором кричит: «За это надо выпить!» Другая хором отвечает: «А мы не возражаем!!»

Построенный, а частью построивший себя по уникальному чертежу, инструментом Виталик был очень специальным, чутким к улавливанию всего индивидуально-типического. Почитайте его прозу (тот же «Случай…», «Веселое озеро», «Смертельный номер», только что опубликованные посмертно в «Новой Юности» его записные книжки[1]), там отдельные голоса в какой-то момент сливаются в большую реку: может быть, Ангару с кристалинско-кобзонским задором, а может, Волгу с разливанной модуляцией Людмилы Зыкиной. Возникает картина советского элизия, места, географически исчезнувшего, но сохранившегося как образ мысли. Материальной (теперь кажется – неистребимой), что геном Платона.

Когда самолет с московскими поэтами взмыл в сторону Ташкентского открытого фестиваля, Виталик вдруг похитрел, достал из сумки и раздал каждому по листочку с текстом. Это были слова песни Давида Тухманова «Сияй, Ташкент, звезда Востока!». По замыслу Виталика, мы должны были, сходя по трапу, ее петь. Идеальный мир этой песни его пьянил, как сладкая советская бормотуха. Особенно:

Когда угрюмая стихия
Под ним сломала полземли,
Была с ним рядом вся Россия
И все республики мои.

Вот эти «мои республики» брали за живое какой-то неохватной притяжательностью; откуда-то сверху, с земной орбиты, озирала бывшие российские колонии Валентина Владимировна Терешкова, которой Виталик посвятил стихотворение.

Он твердо усвоил в детстве, что Ташкент не только «город хлебный», но и «столица дружбы и тепла». После того, как ташкентские менты в метро под предлогом проверки документов развели нас по комнатам и бесцеремонно обшмонали, Виталик затворился в моей квартире с алкоголем и гонял по кругу пластинку Артура Эйзена. «Левая, праваягде сторона? Улица, улица, ты, брат, пьяна!»

Какой-нибудь персонаж Науменко мог бы ходить в трусах и валенках по дачному поселку «Ленинец» и выкрикивать на разные голоса: «У москвички – две косички, у узбечки – двадцать пять». От одних калиток его ссаным веником гнали бы взашей, у других сердобольно наливали. Его герои часто нашпигованы гомерически смешной поэтенью, «графоманской» по сути, отдающей в своем бесконечном воспроизводстве сумасшествием.

Однажды мы вышли в десять утра из ПЕН-клуба, который пару лет по очереди охраняли – бывало так, что я приходил его сменить, но он не уходил и мы «сторожили» этот крысятник вдвоем (не знаю, как сейчас, но в те годы ветхий дом кишел не только привидениями, но и племенными жирными крысами). Разослали по нескольким номерам эсэмэски с текстом «брат, опохмели!», неожиданно откликнулась Ленка: «приезжайте ко мне на работу» – мы и поехали. День кончился возле Болгарского культурного центра, куда нас почему-то не хотели пускать, Виталик настаивал на том основании, что переводил всех болгарских поэтов на русский, а он (то есть я) – на узбекский. Строгий болгарский привратник нам почему-то ничего не налил, а вызвал милицию; пока она ехала, мы ретировались, в общем, кровь в тот день так и не пролилась. Но фраза «брат, опохмели» стала нашим паролем, она означала примерно следующее: «Дорогой друг, вообще-то я два дня как в завязке, но ради тебя и того вкусного напитка, который ты привезешь мне на Кантемировскую, я готов развязать; в конце концов, мы уже пять лет собираемся посмотреть вместе фильм Дарио Ардженто “Четыре мухи на сером вельвете”, так почему бы нам не сделать это сегодня?..»

«А знаешь ли ты, Санджар, такую песню?..» – частенько начиналось Виталино письмо. Сам он обожал петь «Девушку из Нагасаки». Знал по именам всех советских певиц и певцов, всех актеров и актрис, в основном из 50-60-х годов прошлого века, мог часами ругать современные блокбастеры вроде «Аватара», в общем, был законченный ретроман (но отнюдь не ретроград). Из иностранок признавался в трепетной любви к Роми Шнайдер и Ингрид Бергман… Одно время носился с идеей совместного просмотра «Голубого ангела» с Марлен Дитрих. Обожал всяческий нуар: там женщины предают мужчин; и всевозможное джалло: там женщин кромсают и режут на куски… Он эти фильмы не просто смотрел, он их исследовал – и мог бы, наверно, написать о них монографию.

При последней нашей встрече – довольно грустной, возле станции метро «Коломенская» – вручил мне книгу Питера Акройда о Хичкоке. Вручил и сразу ушел, обидевшись на какую-то ерунду.

Это было два года назад. Вскоре он уехал домой, и тут началось невероятное. Виталик завел себе аккаунт в фейсбуке (!). И не просто завел, а вывалил в него огромное количество ослепительно талантливой прозы; правда, вся она состоит из уловленных в воздухе фрагментов речи; сырье для будущих – всегда «будущих», поскольку так и не написанных – рассказов или романов; бесконечная вереница голосов, отраженных в искривленном, как наша фирменная ментальность, пространстве. При чтении подряд голоса становятся хором. А на возвышении, покачиваясь, стоит веселый хормейстер. Науменко Виталик.

Еще одна важная деталь. Не будучи профессиональным музыкантом, он слушал музыку каким-то особенным ухом. Обычные меломаны собирают виниловые диски; Виталик коллекционировал случаи музыкального плагиата. Случаи настолько порой тонкие, что связь между сопоставляемыми вещами слышал только он. Вот его самое последнее письмо с прикрепленным эмпэтри-файлом. «Санджар, тебе эта занудная песня ничего смутно не напоминает?»

Включил, каюсь, уже после его ухода. «If I could sleep forever I could forget about everything…» Группа The Dandy Warhols.

Напоминает, родной. Тебя напоминает.

Сухбат Афлатуни

* * *
                                Виталию Науменко

хотел бы написать тебе солнечно
(родился в мае – умер в июле)
в Иркутске, вероятно, белые ночи
нет, в Иркутске я не был – не приходилось

«молодые иркутянки
прут в столицу, как тачанки»
сочинил ты в шутку лет десять назад
и правда, Иркутск вдруг открылся
появилось много поэтесс

оттуда – и поэтов – учеников Кобенкова
(он переселился в столицу – вскоре умер)
помню его подборку в «Арионе»
год 2003-й, первый номер

«Сумерки… Она – по локоть в фарше,
он – с «бычком» (в дыму, но без огня)»

но я хотел написать солнечно
как солнечно – даже слишком –
было в Коктебеле назад лет семь
(редкий фестиваль – никто не отравился)

поднимались вверх, спускались вниз
спорили о Батюшкове, остальное не помню
«Я, к сожалению, сейчас клиент психоневрологии, –
писал мне через месяц, –
а тут еще надо срочно переезжать».

(твои переезды. Москва – Иркутск –
Москва – Ир… А сколько – в самой Москве…
у поэта должен быть свой угол, закут,
укром – чтобы писать, не держа в голове

переезды). «У меня была, – писал дальше, –
знакомая, которая за год переезжала по пять раз.
Приходили хозяева, и на матах заставляли ее собирать вещи.
А она – самое невинное и уязвимое существо в мире».

помню, мне не понравилось это: «самое
невинное и уязвимое существо в мире».
(отворачиваюсь от монитора, гляжу в лето
снова поворачиваюсь) кто эта
знакомая – не знал, и вряд ли уже узнаю –

как недавно пошутил мой отец:
«нужно встречаться в этой жизни
потому что потом шансов на это меньше»
(а мы с тобой встречались не так часто)

тебе не понравилась моя рецензия
на твою книжку (в «Дружбе»)
письмо, где ты осторожно высказывал возмущение
не сохранилось

а мне нравились твои стихи
даже ранние
«Чем небеса таинственней и злее,
тем гребни туч острей и холоднее.
Сырых провалов розовая муть
нам предлагает что-то зачеркнуть.

Забудь меня и черновик забудь.

Останется сноровка беловая
да за окном веревка бельевая
с синицей, замирающей на ней
под трепом осени
и трепыханьем дней».

этим стоило бы закончить
но я еще скажу немного
(синица упорхнула в мир теней –
теней от шелковицы

там за окном) последнее письмо
ты убеждал меня откликнуться
на книгу одного поэта
«Но это та бабочка, – писал ты о нем, –
которая пролетит над миром незамеченной»

с уходом – меняются обычные слова
последнее воспоминанье: мы сидим
в Ташкенте за столом
нас кормит добрый и широкий Грицман:

и солнце – да, конечно, солнце, –
еще апрельское, но трудится вовсю
мы замолкаем и едим самсу

(далее пишу несколько вариантов концовки
и один за другим уничтожаю –
прости, шлю незаконченную вещь…)

Анна Трушкина

ПАМЯТИ БЛИЗКОГО ДРУГА

Двадцать с лишним лет назад я преподавала на филфаке Иркутского госуниверситета. Однажды захожу в кабинет – мимо меня проскальзывает скромный молодой человек с книжкой в руках. «Какой умный студент, какой умный!» – шепчет ему вслед преподаватель кафедры.

Поближе с «умным студентом» Науменко мы познакомились некоторое время спустя, когда готовили к изданию сборник «Барки поэтов», сообщества иркутских модернистов 20-х годов. И да, моя коллега оказалась права.

Он сочинял стихи. Тогда это были только первые опыты, но чувствовалось, что ему есть куда расти. Он и сам это знал. И неуклонно прибавлял «в весе» всю жизнь. Уже тогда, в Иркутске, он писал рецензии, достаточно едкие для того, чтобы на них даже подавали в суд – было дело, один местный литератор обиделся за критику своей неожиданной строчки «у лягушки выпали все зубки» и даже предоставил справку от биолога, что у лягушек есть некие костяные выросты, которые можно считать зубами.

Это было счастливое время дружбы с Кобенковым – Анатолий Иванович стал ему учителем, старшим другом. Думаю, во многом заменил отца. Мысли о нем, его стихи, воспоминания о Кобенкове – этим много лет были полны разговоры Виталика, его электронные письма.

Науменко был, что называется, литературоцентричен. Любил поэзию и хорошо знал ее – начиная с XVIII века (на вступительных экзаменах в театральный, куда хотел пойти учиться на режиссера, читал басню Хераскова «Две щепки») и до дня сегодняшнего. Особенно выделял 20-е годы, обэриутов, Хармса. Это, между прочим, заметно и по абсурдистской, ироничной прозе Виталика. Именно он открыл мне и помог полюбить Вагинова, Бориса Поплавского, Гайто Газданова. Хорошо знал кинематограф – помню, как смотрели рекомендованный им «Метрополис» Ланга и он точно и тонко его комментировал.

Была у Науменко замечательная черта, между прочим, редкая для людей пишущих. Он не был эгоистически замкнут на своем творчестве. Был внимателен и вдумчив к стихам других, что особенно заметно по его статьям. Но проявлялось это и в обычной жизни – у Виталика была цепкая память, в ответ на имя всегда мог выдать строчку и, если кому интересно, короткую личную оценку таланта (или творческой беспомощности). Тут он всегда был очень искренен и независим от литературных авторитетов.

Сорок один год – это до ужаса мало. Виталику Науменко даже макушки жизни достичь не довелось. Меня удивляло, что многие его последние записи в Фейсбуке были оформлены как воспоминания. Он не писал о планах, просто фиксировал прошлое. Мне это казалось несколько преждевременным. Но Виталик, вероятно, знал о своем состоянии. Этому человеку было дано многое, и, конечно, реализовал он далеко не всё. И если Науменко сейчас там встретился со своим учителем Кобенковым, можно себе представить, какую чистку Анатолий Иванович устроил ему за то, что он позволил себе так рано проститься с жизнью.

Это стихотворение «раннего иркутского периода» мне сразу очень понравилось. В нем, кажется, уже есть фирменные науменковские черты – смесь лиризма с иронией, смелость, свободное поэтическое дыхание.

* * *
                               Анне Трушкиной

Едва ли это море, но уже
две дамы пробежали в неглиже,
и чайка крикнула, и принесли шашлык,
и зазвучал особенный язык.

Какой-то государственный расчет
в отсутствии надзора или вот:
в отсутствии суфлера, – видно есть,
иначе как мы оказались здесь?

Включите запись! Выдайте топчан!
Мне это время снилось по ночам,
стучалось в ум, засыпанный песком,
как эта местность в запахе морском.

Жанна Сизова

«Я ХОЧУ СОЗДАТЬ ОЗЕРНУЮ ШКОЛУ»

Умер внезапно поэт Виталий Науменко. Общими у нас были Байкал и учителя, мы учились на филологическом факультете Иркутского университета, только в разное время.

Виталик Науменко впервые позвонил мне в Петербург в июне 2000 года по настоянию поэта А. Кобенкова. Вскоре мы встретились на Лиговском проспекте на поэтическом вечере, куда я принесла для него пачку книг, среди которых были стихи В. Кривулина, С. Стратановского, Н. Кононова и несколько общих поэтических сборников. Виталик был сдержан, внимателен, в его проявлениях не было суетливого желания понравиться. Он обрадовался книгам и, в ответ на мои рассказы о петербургской поэзии, вспоминал А. Кобенкова, используя местоимение «мы». Впоследствии он также часто писал и говорил о нем. В этом памятовании очевидна была нота присвоения, а также некая фривольность, однако чувствовалась глубокая и верная привязанность, в которой невидимое присутствие А. Кобенкова было необходимо ему как воздух, так как задавало нужный камертон, доминанту существования.

Последующие встречи с Виталиком были наспех короткими, по косвенным признакам угадывалась безалаберность его кочевой жизни, в которой проявлялись «московские понты и областная драма, и то, чего уж нет, все это есть пока». Некоторое время мы переписывались, он присылал стихи, где «осекается дыханье, и жизнь течет куда попало», отобранные таким образом, что без труда я узнавала в них топонимику мест и имена наших общих знакомых. В несложной форме, строгой языковой манере его стихов прочитывались чистосердечие и прочность, спокойная уверенность и зоркая прямота – эти свойства поэтики словно подталкивают сказать о нем объяснительное слово: «сибиряк». Такое этнографическое определение само по себе не исчерпывает понимание его поэтики, однако дает возможность многое объяснить, обратившись к имени его земляка, драматурга А. Вампилова.

«На вопрос: “Что с тобой?” я тебе отвечаю: “Мне не скучно, а больно и неинтересно”».

Основательный, неторопливо-задушевный, Виталик Науменко словно был собирательным образом героев вампиловских пьес и рассказов. Помещенный в историю обстоятельств и пытающийся над этими обстоятельствами подняться или (стремительнее) возвыситься, тем или иным способом из них вырваться, или (с усилием) вытесниться, протиснуться, он неизменно возвращался в исходную предопределенную точку.

И я здесь вел досужий разговор
О Бахусе, о логосе, о сексе.
Но чем все кончилось?
Побегом, пораженьем?
Не знаю. Важно то, что я здесь был…

Присущие ему ясность и прямодушие в жизни оказывались не так просты, возникало обратное тождество, ввинченное в них двойничество: «в печальном равенстве страдает двойник тебя, двойник меня». Внешнему собеседнику, издалека отмечающему у Виталия относительную ровность интонаций, его драма не была столь очевидна. Она проявлялась в тот момент, когда временами его интеллигентская рассудительная наблюдательность переходила в менторство, самоирония съеживалась до почти детского хвастовства, или возникал кавардак с алкоголем («пропустишь сто, и мир уже другой, и вы с ним совпадаете как будто») – возможно, все это было вариативным проявлением его одинокости. Не столько человеческой одинокости –его коммуникативный круг, включающий в себя друзей, коллег и случайных собеседников, был широк. Это была одинокость темпоральная. Своим временным мироощущением он находился в вампиловском радиусе, в это время не вписывался, был в нем как под прицелом, или время не вписывалось в него. «А время так над нами правит, чтоб мы хладели с каждым днем под аккуратным и лукавым, под электрическим огнем». В последние годы, в особенности после возвращения из Москвы, он все отчетливей являл собой эйдос вампиловского героя с мечтой-воспоминанием об утиной охоте, или героя из рассказа «Тополя», который «в сладкой прилипчатой горечи жутких вечеров» ожидает то, что никак не может проявиться и само выйти к нему навстречу, потому что непонятно, существовало ли оно когда-либо в его жизни или его никогда не было. Но само по себе одно из этих вопрошаний, как вопрошание высокого намерения, предугадывания особенного и важного, с Виталиком уже свершилось и всегда пребудет:

Я хочу создать озерную школу
и мотаться чайкою над Байкалом
с поэтической лозою в клюве…

Глеб Шульпяков

* * *
                                    памяти Виталика Науменко

твой первый последний осенний снежок
не почерк уже, но короткий стежок,
сшивающий черное с белым
потом он становится беглым –
как этот асфальт, исчезающий под
побелкой с таких раскаленных высот
– но мальчик уходит простужен
никто ему больше не нужен

Ольга Брагина

ИЗ ЦИКЛА «СТИХИ ДЛЯ ВИТАЛИКА»

* * *
ты так и не показал мне свой Иркутск столько про него рассказывал
конечно я понимала что в этой жизни не побываю в Иркутске может быть в следующей
но это был твой любимый город и ты очень хотел показать его мне
у нас не было денег на билеты мы редактировали
твой роман «Бедность, или Две девушки из богемы»
ты диктовал а я вносила правки потом читала вслух что получилось
роман про Иркутск твоей молодости в который уже не попасть
вряд ли это на самом деле было райское место
ты рассказывал что однажды гопники разбили тебе голову
отобрали купленную мамой кожаную куртку чуть не выбили глаз
а она тебе так шла эта кожаная куртка
я слушала твои рассказы про Иркутск и не могла понять
любишь ты его или ненавидишь
может быть это две стороны одной медали ты всегда находил рифму
правильное слово чувствовал стихи как никто другой
очень хотел в Москву говорил: «здесь все уже умерли, я устал хоронить друзей»
но что мы могли делать в Москве
декламировать роман «Бедность» в подземном переходе
может быть есть богатые филологи но это не мы
боящиеся жизни пьющие разную дрянь чтобы заглушить страх
может быть есть богатые авторы романов о бедности
но это не мы не желавшие тратить время
на что-то другое кроме литературы и друг друга
время не принадлежало нам и в конце концов ушло
ты очень хотел в Москву говорил: «смотри, ты находишься в центре мира»
потом хотел домой потом в Иркутск потом снова в Москву
наверное тебе просто не хотелось оставаться на одном месте
так же как и мне но у нас всегда не было денег на билеты
нам было страшно в своем теле в своей квартире в своей системе координат
ты нашел в мусорнике карту Москвы 1980-го года
долго и безуспешно пытался приклеить ее к стене скотчем
она все время падала наверное нам всегда было понятно что отсюда нет другого выхода
чем я могла тебя утешить ведь я думаю так же
тебе нужен был психолог путешествия в разные страны
интересные впечатления уверенность в себе
все то чего нет у детей не знавших безусловного принятия любви
потом ищущих доказательств что мир их любит
потом отказывающихся от мира
ты так и не показал мне свой Иркутск зато показал дом в котором родился
мы шли по снегу в какой-то район Железногорска-Илимского
в твоем городе полгода зима остальные полгода слякоть
показал дом из которого вы с мамой убегали от отчима с топором
когда ты был во втором классе
потом в киоске прессы нам дали в нагрузку второй том мемуаров Паустовского
я читала его в поезде
наверное думал как мы будем жить бедные дети не сумевшие повзрослеть
но читающие Паустовского
кто нам подаст на эту бурду которую мы пьем чтобы не думать
не чокаясь о непонятном мире пусть он будет благ и прекрасен
мы сидим на набережной в Коктебеле ты рассказываешь про свой роман
«Бедность, или Две девушки из богемы»
я спрашиваю почему такое название ты говоришь это как «Голод» Гамсуна
в твоем небесном Иркутске умеренно-континентальный климат
никакой слякоти гопников долгов за свет все книги мира
ты проверяешь на карте дореволюционные названия улиц
говоришь: «внеси эту правку, они назывались так»

Подготовка текстов Лилии Газизовой