Вкус металла

* * *
Не считать дурных привычек
от потопа до потопа,
ночью, из сгоревших спичек,
я составил слово – жопа.

По воде ходил с кувшином,
в небесах летал с аршином,
в райских зарослях укропа,
кривоногий и хромой,
понял: все на свете – жопа,
бог и жопа, милый мой.

Я любил один на свете,
как ничейная жена,
но, к несчастью, наши сети
притащили пушкина.

Был он черен и огромен,
в пять локтей на каждый ярд,
будто лермонтов – не ровен,
от хвоста до бакенбард.

И сказал он мне: смотри,
загадай желанья три,
три желанья для холопа,
обкончавшего журфак,
но учти – есть только жопа,
бог и жопа, свет и мрак.

Подступает вкус металла,
все вокруг поспешным стало,
надо этот рот зашить,
чтобы песню завершить.

В середине и в начале,
и снаружи, как внутри –
все желания молчали,
нас осталось только три.

Вороненый звук галопа,
а в кустах из орхидей:
я, господь и эта жопа,
эта жопа для людей.

Мы сидели на могиле,
в белый мрамор кровь пустили,
если музыка – не зло,
спой, не вороти хлебало,
смерть с бобиной зажевало,
но никак не заживало,
потому что не жило.

* * *
Замерзает за окном простокваша,
это что там у тебя, юность наша:
снизу – попка у меня, дядя саша,
сверху – груди у меня, дядя саша.

При честном, но очень лживом народе
я сидел и я стоял на природе,
весь в смирительной на совесть гавайке,
шмыгал носом, а елдой ставил лайки.

Надо мной расцвел грибок из брезента,
подо мной садились пчелы на стебли,
я хотел быть двойником президента,
серединою: от воблы до ебли.

Ночью днепр вставляет баржи в петлицы,
замирают над волной по эвклиду,
а затем, безмолвно падают птицы,
образуя под водой пирамиду.

Слева – облако, а справа – фазенда,
и закат неотличим от восхода,
вот и стал я двойником президента,
а народ мой – двойником у народа.

* * *
Книгу захлопнешь, но как это странно,
в небо посмотришь и выпьешь фестал,
верь по-буддистски библейско-коранно,
я никого, петушок, не читал.

Так, перелистывал книжную ксиву
и, улыбаясь, кивал головой,
было прохладно, смешно и сопливо,
книга убитая – автор живой.

Библиотеки из брежневской стали,
странные жалобы местных старух:
книжки опять воровать перестали,
книжки опять воровать перестали,
вышел на воздух, а воздух – протух.

Но ничего, даже смерть жилмассива,
ржавый кастет и распоротый рот,
стихотворение – это красиво,
стихотворение – это народ.

Влажный и синий, как пьяная слива,
верящий слепо в зеленку и йод,
книги ворующий зло и стыдливо,
баха читает и горькую пьет.

Как же не выпить, когда на странице
скачут индейцы, отбившись от рук,
белые скальпы и черные птицы,
чувствую: скоро умрет чингачгук.

Ну а поэзия – это такое
нервное чтение в желтом дому,
что-то невнятное, типа левкоя,
или бессмертное, типа му-му.

* * *
Мне учитель сказал: география – тлен,
этот мир образован от скуки,
закурил, но не стряхивал пепел с колен,
потому что он был одноруким.

Если б я за историей плотно сидел –
придушил бы гэбэшную гниду,
как покойник на школьную доску глядел,
на антарктику и антарктиду.

Там, сквозь толщу огня, проходил ледокол,
под безмолвие майны и виры,
в каждом трюме – чеснок и осиновый кол,
потому, что пингвины – вампиры.

Ну а мне открывалось другое трюмо,
в ледовитом гробу, за этапом:
гитлер спал, как принцесса – в одном эскимо,
напевая высоцкого храпом.

Я солдат, но таких не берут даже в плен:
не убьют, так стишок отчебучат,
мне учитель сказал: география – тлен,
а историю больше не учат.