* * *
В сон мой предутренний бабушка снова пришла.
Спрашивала, как дела тут у нас.  Все, как водится.
Как там Сережа? Как Олечка? Не родила?
А Ивановы по новой, похоже, расходятся?

Хлопало рамой забытое кем-то окно,
дуло под дверью, и бабушкин голос надорванный
был неразборчив. Но что-то простое, одно
мне не давало проснуться. И бабушка в сторону

тихо сказала, что будет холодной зима.
Надо бы розы на даче накрыть, только некому.
Были бы силы, взялась бы за это сама.
И замолчала. Своею рукою некрепкою

неторопливо, как прежде, меня обняла,
молча пошла между трав, молодых и некошеных.
Ныло под ребрами. Мелко дрожала скула.
Слово, застрявшее где-то внутри, как порожняя

бочка, гудело во мне, но без силы сказать,
сдвинуться с места, догнать, возвратить, и, напрасная,
мелко рябила с луной утонувшею гладь
темной реки, и тропа, и скамейка, безглазая

таяла ночь, разрывая прорехи у сна,
пахло и мятой, и сыростью дачной, и просинью
хмурого утра, могуче скрипела сосна –
гибкая мачта уже надвигавшейся осени.

Сон оборвался. В забытое кем-то окно
дуло. И только на даче, давно уже проданной,
все еще теплился свет – там смотрели кино,
может быть, пили из кружек, и чайными розами

пахло, и неторопливый ночной разговор
все оборачивал вспять, и в его круговерти
кто-то входил так знакомо и сквозь коридор
нас, как детей, уводил за собою в бессмертье.