В краю пустынном

* * *
Может, кем-нибудь горошина
не без умысла была
под матрас тебе подложена –
ты крутилась, как юла.

Я, вставая, лампу блеклую
над кроватью зажигал
и твою подушку мокрую
в изголовье поправлял.

Одеяло, на пол сползшее,
потянув за уголок,
говорил:
Моя хорошая,
спи спокойно, с нами Бог.

С нами Он – в том нет сомнения –
и тогда был, и теперь.
То не ветра дуновение
распахнуло настежь дверь.

То не молния проворная
промелькнувши за окном,
осветила небе темное,
осенила нас крестом.

* * *
Следы сопливых слизняков
причудливы, как арабески.
Сеть их таинственных следов
на влажных тропах в перелеске.

Поблескивая в полутьме,
они вниманье привлекают,
но разгадать их смысл в уме
напрасно путники дерзают.

Нам не осмыслить никогда
бороздок на песчаных дюнах,
на глади сонного пруда
кругов загадочных рисунок,

пока не в силах мы в своих
словах и мыслях разобраться,
в делах постыдных и в дурных
поступках собственных сознаться.

* * *
Проходит ночь. Спадает зной.
Узкоколейки полотно
петляет, словно крепостной
вал, вросший в грунт давным-давно.

Травой дорога заросла.
Ее едва заметен след.
Но мы твердим: Была! Была!
Была, но вот ее уж нет.

Как нет и тех, кто проложил
в краю пустынном этот путь –
быть может, их Жиган убил,
иль пострашнее кто-нибудь.

Вот Колька Свист!
У паренька –
нюх, как настали времена
покруче, поступил в ЧК.
Наперсточник. Щипач. Шпана.

* * *
Нательный крестик под мундиром
мелькнул, когда он перед сном
свой обнажил заплывший жиром
торс в светлом сумраке ночном.

Вагон скрипит. Стучат колеса.
Ночь за окном не столь черна,
как думалось, – она белеса.
Иль то – тумана пелена?

Читать нельзя, но и не спится.
И слышу я, как за стеной
гремит посудой проводница
и как сопит попутчик мой.

Он спит и крепко, и глубоко.
Как спят живые существа
все те, что не боятся Бога,
как листья спят, как спит трава.

Как, за собой вины не чуя,
вповалку спят на дне морском
песок и камни, не тоскуя
и не печалясь ни о чем.

* * *
Дождь явился самочинно.
И не хочет уходить.
Продолжает, дурачина,
мять траву и грязь месить.

Лег я спать, а мне не спится.
Из-за этого дождя
у меня в глазах двоиться
стало малость погодя.

Преломился свет фонарный
в струях хлынувшей воды,
превратившись в лучезарный
свет неведомой звезды.

И, как путник по дороге
шедший, я, ориентир
потеряв, смотрел в тревоге
на чужой мне, новый мир.

* * *
Тумана серебристый кокон.
И где-то там – внутри него –
смех слышен из открытых окон.
И плач – его узнать легко.

Рыдает женщина в тумане,
мне оставаясь не видна,
как будто чаша испытаний
еще не допита до дна.

За драку сын сидит в кутузке.
Муж бросил. Схоронила мать.
Но это, говоря по-русски,
толика – краю не видать.

Пути земного середина.
Лес сумрачный.
Холодный дом,
скрипящий по ночам, как льдина,
что тает в климате морском.

Сил нет чуть свет подняться с койки,
дров принести, кур покормить.
И никакие перестройки
ничто не могут изменить.

* * *
Не отгородиться садом,
лесом, полем и рекой
от того, что близко, рядом,
в двух шагах, подать рукой.

Колет глаз и режет ухо
ярких фар слепящий свет
и жужжащий, словно муха,
за окном велосипед.

Тишиной ночной стократно
звук усиленный в кошмар
превращается внезапно,
в ужас – свет горящих фар.

Но мучительней, больнее
незнакомый раньше звук,
что становится слышнее,
заглушая сердца стук,
отдаленной канонады.

Отблеск – в хмурых небесах.
Чувства горечи, досады
притупляют даже страх.

* * *
Я радуюсь, я не могу
не радоваться, что не умер,
хотя у медиков в долгу
и под ключицей бьется зуммер.

Когда по номеру сосед,
включивши лампу, громогласно
заявит вдруг: Да будет свет! –
дав мне понять, сколь жизнь прекрасна.

Да будет свет! Да сгинет тьма!
Я повторю за ним невольно
слова банальные весьма,
теперь звучащие крамольно.

Как миру мир,
как нет войне.
Иль что-нибудь в подобном роде.
Мне радостно, что не вполне
я разуверился в народе.

Что я еще не потерял
надежду, что мечту лелею,
чтоб гимнастерки не сжимал
воротничок удавкой шею.