У осени на склоне юга

* * *
Никакого вечера не надо,
никакого утреннего сна.
Прикоснись ко мне из Ленинграда,
ненавижу этот город на

невесть что разлившемся и сером,
с санками изгрызанных костей,
в телогрейках зданий, облысел он,
старый Буратин-Адмиралтей.

Нечего тут плакаться у нищих,
подадут, накормят, отберут.
На высоких выспренных кладбищах
сушит облака небесный люд.

Он минует улиц и проспектов
блажь и стройным рядом выйдет вон.
И, в минуте, сзади ходит некто в
белом, к ним приставлен, утомлен

ежедневным молчаливым ходом.
“Ненавижу, – он цедит сквозь сон, —
черт ему название”. Да вот он,
Петр, сидит и думает: “У зон

есть свои зонты и горизонты.
Назван, прозван, созван, как ни счи-
тывай, – поезда, скелеты, звон дыр”.
Петр встает, и падают ключи.

                                             июнь 2007  

* * *
Вырванная выровненная страница.
На этом поле растет безвременник,
красивые розовые цветы, райской нежности,
как только прикоснешься губами – убьет.
Это яд.
Так говорят.
Я верю и раскрываю губы, и вот
наступает мое бессмертье, промеж оси,
именуемой вслух туннелем, то ли ремень (их
не разберешь, как выглядят) собирается виться,

то ли змея извиваться. Лоза это или доза?
Подслушанные истории по миру нежатся,
ложатся, как пациенты, в стишки, в рассказики,
их раздевают и препарируют, только так
им дана своя ось.
Так повелось,
и теперь остается выкладывать жизнь в котах,
именуемых сти… гуляющими, как уазики
по пустыне, без цели, услышав гул, буквы-беженцы
падают и беззвучно раскрывают задолго до за.

Ты думаешь, говорю, это бред на
брошенном желтом песке, забытом ступнями?
Стук молотка у плотника, вызывающий
будущий ритм архитектуры, от нечистот
из окна
так полна
Земля, что хочется выйти вон. Но вот
змея кусает свой хвост, образуется круг, и знаю, с чьих
рук не кормлюсь, и, груб с нами,
ремни мы, зарывается звук на долгие-долгие, на.

                                                           июль 2007

* * *
Купол взрывается черными точками птиц,
отвратительными, как комки грязи на росписи,
и оказывается белым.
Как только подходишь ближе, видишь свой Аустерлиц:
это мечеть, давно мечеть, и город, в котором рос, пасти
будет других овец, хоть в целом

изменился только его фасад, размер,
черты и количество женщин, детей, нужно идти вверх, нести
взгляд над брусчаткой, как сумку с камнями.
С другой стороны, что с того, как выглядят воры вер,
их наряд, меняющий сто покровов, лежит на поверхности
Его белых ладоней, и Он знает, что будет с нами.

Мы, окрашены в красный цвет заката, глядим в океан,
красный цвет проникает внутрь, вырастает в шалости
медицины, и оказывается белым.
Все цвета белы, и купол всего лишь тот чистоган,
который отдан за отрока нам, Он вопрошал, прости,
Отче, Тебя: “Лама…” Но молчания парабеллум

до сих пор стреляет без пуль и без промаха, мы
не знаем, что именно сей разговор и останется,
перебравшись сгустком литер
за сто веков во веки. И войдем в ворота вязкие, как хурмы
привкус, шастающий по базарам Самарры, где поджидает странница,
словно свой послушный народ только что избранный им лидер.

                                                                           июль 2007

* * *
Она купила шампунь для сухих
и поврежденных волос.
В старости все волосы можно считать
поврежденными.
                     .Неужели я
буду дрожать, кричать, умолять, в кровать
впиваться скрюченными пальцами, ах, врос
ноготь, бо-о-ольно, еще по лестнице подниматься, до слез
больно. Дыханию нужно было немного корма,
она взялась за горло,
словно поправила несуществующее ожерелье.
Запах тронул площадку, как смысл стих.

Навстречу распахнутая, стояла,
смотрела, просвечивал Бог
во взгляде. Звонок – перевернутая пиала.
Этот мир выучен назубок.
Все в нем совсем неясно, завесь
придуманных после гостей.
Или я буду потом
так же радостно плакать, как ты теперь,
принимая в подарок мыло, шампунь, суп с котом?

Коридор был узким, в конце – еще дверь.
С днем рождения, сказала она улыбаясь,
все шире и все сильней.

                                          август 2007

* * *
Это дикий каприз Парфенона –
видеть в дереве ствол, челове-
тки растят и растут, око сонно,
незатейливо – тень по Неве.

Вот проплыли Кирилл и Мефодий,
из мелодий чужих языков
тки, отросток, лозу, у просодий
отнимай свое право на лов.

Здесь лица различить не подумай –
только пой, надевая талит.
И означишь неназванной суммой
звуков прежнюю плеть. Говорит,

говорит еще каждое слово.
Каждым белым пятном. Поутру
Око в оба глядит на любого,
начищая в пейзаже дыру.

Словно паузы в джазе. Как джезва,
нота виснет над грамотой. Дочь
подрастает. И линией жезла
режет луч оба света и прочь

гонит всякого, ставшего рядом.
Незаметен, нечеток, не тот.
И душа пробирается садом,
по колену в пустыню ведет.

                                            24.05.07

* * *
По безусым юнцам, узнающим себя в колыбели
нерожденных детей, по монетам, без промаха в глаз
солнцу бьющим, по картам, которые снять не успели
с необстрелянных стен, по скале, где плывет верхолаз,

что форель в водопаде, по сверке часов, где Камчатка
только точка отчета за чет и нечет, по всему,
что тебя пропускает по миру и ловит сетчатка,
я узнаю в ответа отверстии полом, к чему.

Почему этот свет – если тот? Если тот – что же этот?
Что-то ухает сердцем, как филин, в отсутствии сов,
псов. Бессилен засов, хоть всесилен. По тем, кто из веток
шьет шалаш, чтобы рай был не нужен, до тех берегов

как заправский за-гонщик, пройдусь, словно слезы по трупам,
о которых недавно еще. По безусым юнцам…
И шепчу я в отверстие сжатых ладоней, как в рупор:
я не знаю Тебя. Понимаю. Да будешь… Ты Сам.

                                               сентябрь-октябрь 2004

* * *
у русел ручьев русофильский наряд
берез – как готовы к хазарам стоят.
как воины в профиль предэрных веков.
межпаузность в “стало” и “плотью”, и то в
лишь первом непереведенном, до стран.
акриды, что тезка его Иоанн,
не морщась, но взглядом того муравья,
который прополз вдоль реки до всея.
и прочерки, почерки, точки-тире
на этой готовой к хазарам коре.
в сказуемом непредсказуемом, не-
не подле лежащем, а там, в стороне,
и разом, и сказом – в лесо-наповал.
и пропасти пасть словно кто целовал,
вцепившись в замоленный вышний провал,
и Небо – что вечный Господний подвал.

                                                       июль 2005

* * *
У осени на склоне юга,
старания в тепле и свете
не выпросишь, не выбросишь псалмы
листа, почти покинувшего ветку.
И циферблат не ставит на заметку
сложившиеся стрелки рук и сетку
из пальцев, суть глазки той колымы,
из коей состою, берет зимы
не след, но лед, не тающие плети
бегущих параллелей, где бессмертье
всего лишь расстоянье между, фуга,
разыгранная наспех, как услуга.

Рефрен листа,
похожего на дом
с огнем, живет отдельно от
него, как от меня шаги.
Приказывает “Помоги”
подземный нищий – и в руки
отверстие летит не речь, но свод
невнятных слов. Горизонтальность вод
как будто держит небо, но в таком
пейзаже точно знаешь, что потом.
И осень обозначится у рта
резинкой ветра, оглушая “да”.

Хрипят хребты,
отодвигая север
на край воображенья, и, фигура
умолчанья, он, как щит
Ахиллов, дорожит
изображением, в отличие от юга, и трещит
по швам отсюда горизонт, и гула
не слышно, и Калигула-акула
ночи глотает всех сивилл, что сверил
с часами глаз, чтоб ты был мной и сеял
мотив разлуки в льды, следы, и ты
был будущим молчанием воды.