Тот самый мир
НАШ ГАЗОВЫЙ ЗАВОД
Отец, ты оставил после себя
лучший в мире газовый завод
в тот год,
рельсы,
ведущие сквозь двери пакгаузов,
дымоходы, дом,
в котором мы жили, краски
каменного угля, пепел
и дым,
покой и травяное лето.
Травы буйно растут, заглушая
все вокруг.
ПОД ЯБЛОНЕЙ
Был час восьмой и слишком мягко
и тепло для осени. Я пришел домой
и вижу: под яблоней стоит садовая скамья,
как будто для меня.
Я сел на ту скамью.
И я смотрел,
как наш сосед в саду копался,
как мрак из-под земли поднялся,
а свет, став глубже и синей,
повис на ветках яблони.
И как-то постепенно
здесь стало слишком хорошо,
чтоб правдой быть. И все дневное
исчезло в свежескошенной траве
с игрушками, разбросанными в ней. А в доме
смеялись дети в ванной
и смех их доносился
сюда, где я сидел у яблони корней.
А после я услышал взмахи
гусиных крыльев в небе, следом –
услышал тишину
и пустоту.
Счастливый кто-то подошел ко мне –
а это ты была. Ты села
под яблоней, на редкость
мягкая и теплая и слишком
близко для наших лет
придвинулась ко мне.
МЕРТВАЯ СОБАКА
Моя собака умерла.
Она отправилась туда,
где будет жить теперь, чтоб смерть понять.
Ее тело можно сравнить с гнездом
временного пребывания невидимой
птицы – посланца вечности.
Лично я так не думаю, но все же,
когда собака умирала,
что-то выходило из ее тела,
а я смотрел и видел: она жива
и спрашивает меня о чем-то – моя память
крепче меня самого.
Но то, что любило меня, ушло.
Я выкопал яму, положил туда часть
себя и этот вот стих.
Моей собаки больше нет нигде –
и так каждый день.
ЧТО ТАКОЕ СЧАСТЬЕ
Оттого что счастье – это воспоминание,
оно существует, потому что
обратное тоже верно.
Я вот о чем: оттого что счастье нас
помнит, оно преследует нас,
и поэтому мы от него убегаем.
И наоборот: мы
ищем счастье, потому что оно
прячется в наших воспоминаниях, и
наоборот: счастье
должно где-то быть, потому что
мы помним себя в счастье, и оно это запоминает.
УХОД ДОЧЕРЕЙ
Им надо было уходить. Я это видел
по их лицам, которые постепенно превращались
из детских мордашек
в лица моих друзей.
Я чувствовал запах курева, когда они меня целовали,
вдыхал запах их кожи и волос – они уже не для меня
существуют, не то что раньше –
когда у нас еще было время.
Мир томлений, счастья, боли и грусти
рос в их комнатах,
в которых они собирали на вынос
свои воспоминания.
Они ушли. Я смотрю из их окон
и вижу тот самый вид, тот самый мир
двадцатилетней давности –
когда мы здесь только поселились.
ДНЕВНАЯ И НОЧНАЯ ВОДА
Днем вода светло-зеленая, светлей,
чем лес, светло-голубая, светлей,
чем небо, светлей, чем все мои слова о ней.
Луна восходит: вода черней,
чем лес, что выглядит серым, черней,
чем небо, тоже серое. Луна
падает в воду серебряным гульденом
из копилки поэта.
Облака, торопясь, закрывают луну –
и все исчезает.
ДАВИД
Скульптуры не ваяют,
«их высвобождают из мрамора»[1]
такими, какими они уже были
(в безветренном июне, на белом
необитаемом острове в зелено-голубом море),
и правда, он нашел великолепный камень,
а под его кожей совершенную машину
разума, мышц, сердца,
и никаких усилий, никакого волнения,
пережитого когда-то или возможного в будущем, –
осанка и равнодушная сила
миллиардов кристаллов –
совершенная копия юности.
ВЕСЕННЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ
И этой весной речь пойдет о тебе,
хоть я постепенно устаю
уставать от дождей,
ветра, обманчивых клочьев
голубого между облаками,
мутных обещаний
конца холодам.
Я знаю, что все-таки
тебя люблю, с утомительной
бесцельностью
птиц, которые
кружат и кружат
над землей
под дождем и ветром.
В ГРОНИНГЕНЕ
Ты в Гронингене, но ты
здесь не ты, а – белое пятно,
стихотворение в этом городе,
куда ты годами приезжала, из которого уезжала,
сквозь вечный солнечный свет, вечный дождь
и вечный ветер, пока не остановилась
и не прочитала этот стих.
Ты приезжаешь и уезжаешь.
Между нами ничего не изменится, и я останусь
белым пятном.
Перевод с нидерландского Елены Данченко
[1] Известное изречение Микеланджело. – Прим. авт.