Темнеет божий окоем

* * *
Подожди до рассвета, и утро опять
кровоток нарисует на теле,
на последней странице откроешь тетрадь,
встанешь тихо с ничейной постели,
в зеркалах обнаружишь чужие черты –
одичавший, со взглядом бродяги.
Заблудившийся ветер срывает пласты
штукатурки, набухшей от влаги.
Зимний ливень, придя не своим чередом,
завывает мажорным контральто,
расплывается пол, растекается дом,
заполняя ложбины асфальта.
Растворяется ткань твоего естества,
под собою губя самосевы,
захлебнувшись, по горлу стекают слова.
Пресвятые угодники, где вы?
Оглянитесь хоть раз посмотреть на меня,
уходя с моего околотка…
Но спокойно и медленно, глаз полоня,
удаляется легкая лодка,
и смыкается воздух густой, наливной,
рассыпаются времени звенья,
и мучительно пахнет бедой и весной,
как всегда на границе забвенья.

* * *
Крупицу кислорода зачерпнуть
в закат из ниоткуда тихо выйдешь.
Земля, прием, ответьте кто-нибудь,
на хинди, эсперанто или идиш.
Молчат. Остаток солнечной зимы
с шипеньем умирает в Иордане.
Смотри туда, однажды так и мы,
но не сейчас,
когда-нибудь,
когда-ни…
Когда скривит земное время рот,
по-блядски напомаженный и яркий,
нас будут ждать у адовых ворот
(«Жидам собраться в 9 возле арки»).
Угрюмый город – сер, осиротел –
задержит вдох, приспустятся знамена,
и все придут, и мы с тобой в хвосте,
и нас по списку сверят поименно.
И бог, отставив в сторону стакан,
наполненный бессилием до края,
как есть – сентиментальный старикан,
всплакнет, по-детски сопли вытирая.
Прислушайся, как бьется о карниз
мелодия скрипично-дождевая:
то капли божьих слез спадают вниз.
Лишь на такую скрипку уповая,
старательно учу ее азы,
и ей не в такт, затягивая действо,
все льется, льется русский мой язык
сквозь призрачное сито иудейства.

* * *
Не смотри мне в глаза, там горят по ночам фонари,
до утра освещая промозглую пропасть внутри,
населенную лишь рассыпным одиночеством ада,
там короткое время подвздошно – точней и острей –
вырубает проход скоростной безо всяких дверей,
и зашедших в иную реальность ведет анфилада.

Погоди, говорю, полубог. А в ответ: «Полубес».
Но и тот, покрутившись, рукою махнул и исчез,
не найдя подходящего места во мне для постоя.
Только тусклое эхо и дикие тени вокруг,
да задумчиво боль – мой единственный верный супруг –
в двух шагах за спиной незаметно играет с фатою.

Нас венчали не в церкви и не было нам синагог,
на пустырь к алтарю пробирался цветистый Ван Гог,
вместо брачных колец поднося на тарелочке пламя.
Осветил на мгновенье смешные земные дела,
в окровавленный рот мне заправил любви удила,
чтоб удобнее было улыбку держать удилами.

Не пугайся, пройдет, это все до утра, до утра,
я такая всегда выхожу из ночного костра:
одичавшая будто, косматая, злая, нагая.
Уходи, уходи, над землей расстилается дым,
не смотри мне в глаза, если хочешь остаться живым.
Но стоишь и молчишь, не уходишь, глядишь не мигая…

* * *
Это врут беспомощно врачи: моя
череда сменяющихся дней
что твоя любовь неизлечимая –
все страшней с годами, все страшней…
Не надейся, что придет спасение –
от нее не спрятаться нигде.
Вон хандра на цыпочках осенняя
топчется у моря. По воде
ветер пальцем чертит послесловие –
на расстрел усталость повели;
фонари стоят белоголовые,
пряди света свесив до земли.
Все другие спутники перебраны –
только ночь со мною наравне,
выпадает время – грош серебряный –
через дырку в старенькой мошне.
Сердце колет, словно человечье:
это там, в глубинах естества
поселилось и живет безречие,
выжигая нужные слова.
Небо сыплет мокрые картечины,
и темнеет божий окоем
так, что можно скрыться незамеченным –
там опять останемся вдвоем.
И опять не стыдно, на беду мою,
что совсем не хочется домой.
Если я к утру себя придумаю,
ты меня узнаешь? Милый мой…
Погляди, мелькает аметистовым
небо, и под соло петуха
ангелы в сапожках пляшут истово
на задворках города греха.

* * *
Просыпаюсь от запаха снега
в путах осени, в липком поту,
одиноческий холод ночлега
пробуравил насквозь духоту.
Так, небрежно, бесстрастен, бесплотен,
свой безграмотно пишет диктант
репортер дождевых подворотен,
желтоглазой тоски адьютант.
Это музыка, это реприза,
это старой любви сухогруз,
это клапан от сердца отгрызан,
как от хлеба горячего кус.
Незаметно готовится к бою
новобранцев кленовых редут.
Хочешь, горы придут за тобою
и в конечную даль уведут?
Посмотри, мельтешит на заборе
дактилических знаков толпа,
прочитай: «Так всевидяще горе,
как случайная радость слепа».
Этой осенью пиковой масти
я навстречу иду к сентябрю,
молчалив, к языку непричастен,
только кажется, что говорю.
С облаков опускаются сходни,
и такая скулит тишина,
будто жизнь – это только сегодня,
будто краткая, будто одна.

* * *
Я боюсь тишины, черноты ее глаз в темноте,
предсказаний судьбы на исписанном за ночь листе.
Попадая во власть языка, не имущего страха,
опасаюсь ронять безобидные с виду слова,
сторонюсь одинаково тени случайного льва
и хмельного соседа, похожего в профиль на Баха.
Распадаясь на мелкие шорохи, крошится быт:
старый пес на полу, навсегда глухотою убит,
и беззвучно рапира луны разбивает посуду.
Обнаженное время садится ко мне на кровать,
равнодушные тонкие губы ему целовать
я боюсь, но с последней надеждой, наверное, буду.
Расплывается в воздухе комната, рушится свод,
кто-то – ближе и ближе – во тьме по подъезду идет,
так легка его поступь: ни звука, ни скрипа ступеней.
Спит ребенок, укутанный ночью от холки до пят.
Заходи ко мне, Бог, не волнуйся, домашние спят,
помолчим на твоей непонятной божественной фене.
И в предельном беззвучье обоих взрывается страх,
обретенный в других, параллельных живому мирах,
заполняет пространство своей пустотой островною.
И безмолвие в небе дрейфует, не видно планет
под распластанной ночью. Все замерло, выживших нет,
никого, только время и Бог, только мы с тишиною.