Свой мир

* * *
Облака как деревья, а небо само как дрова.
Речь идет о поверхностной химии, дорогая:
перескок электронов и прочие все дважды два.
Не угодно ли жить, Божьих замыслов не ругая?

Божьих числ, в изложении школьных программ,
оказавшихся сводом оценок и формул, голубка,
позитивной науки с горячим грехом пополам.
Юный мозг их впитал и, гляди-ка, не выжат как губка.

Что с того, что потерь – как летящей листвы в октябре.
Кровь, остыв до плюс тридцать, забудет их, астра седая.
И отцов и детей. И слезу то ли в ми, то ли в ре –
как их Моцарт писал в Лакримозо, заметь, не страдая.

Только б свет на коротких волнах подсинял Н2О
облаков, только б ел хлорофил СО2, мое счастье,
а уж я различу в акварели лица твоего
краску Божьей свободы, под Божьей сложившейся властью.

                                                                          2004

СВОЙ МИР

Хотя и стоит этого-того
(пусть будет: этажерки и толкушки)
свой мир, нам остается только «сво»
от сводничества – ни души, ни тушки.
Сшить, сострочить – вот цель. Соединить.
Собой. Одним собою. Не надеясь
ни на кого. Ведь струйка крови-нить
и мысль-иголка никуда не делись.
И съесть – как тот пророк – не своего
пера и почвы книжку и картошку.
Собой – и только, сделать вещество,
под кожуру проникнув и обложку.
Короче, опровергнуть пустоту.
И, плоть в конце концов на оболочку
пустив, обить небесную плиту
сафьяном атомарным. В одиночку.

                                                    2004

НОВАЯ ЖИЗНЬ

Газетой новогодней устлан пол,
холм ватников, никто двух слов не вяжет,
одеколон «Эллада» – дискобол
не целится, но, знаю, не промажет.

Жить кое-как – без дома – без людей –
как сложится – неплохо бы в подпитье –
вот я приноровлюсь и – грамотей –
примусь тогда описывать событья.
И так начну: «Когда я жил с людьми…»
Я напрягусь, но ничего не вспомню
иль вспомню, как, живя в войну в Перми,
я убегал от всех в каменоломню.
Из мрака доносился ровный шум –
шум времени, сказал бы Леопарди.
Мне это потому придет на ум,
что жить обычно начинают в марте:
с крыш каплет, светит солнце, тает снег,
звенит вода в решетке чистых люков,
и не такой уж труд найти ночлег –
сходить хотя б к ханурикам на Крюков.

Давно событий нет, пора творить роман.
За их радушие – пора травить им роман.
Издохла жизнь – пора выдумывать обман.
Есть мировой сюжет, на нем нет места пробам.
Герой кричит на всех, все думает, конец,
готовится к нему, но, как любой, боится,
он знает, что спасти его бы мог отец,
но что случится все ж – то, что должно случиться.
Я сочинил бы им, как за спину ему
ныряют стукачи, меняются рубашкой,
и как друзья скорбят, что он попал в тюрьму
не за идею, нет, а просто дал промашку.
А он кричит: его – ждет смерть, так, ни за что,
за то, что с ними жил. Она-то оправдает
все-все его слова. И, сняв с гвоздя пальто,
закончу я на том, как мать его рыдает.
Средь полной тишины я выйду в коридор,
не связанный ничем с постыдным этим миром.
И вдруг заплачу сам, во тьме – что до сих пор
не научился жить ни средь людей, ни сирым.

                                                           1966