Столетник на окне

ЩЕЛЬ В ЗАБОРЕ

Серый забор, местами поросший мхом.
Скрипнув негромко, чуть отошла доска.
Там за кустами сирени белеет дом.
Кто-то стоит под деревом. Тень резка –

лишь силуэт и солнечный ореол.
Кто-то еще, невидим, шуршит в кустах.
Ближе… Смотрю, отступая за тонкий ствол.
Не оторваться. Сладкий щекотный страх.

А за спиной – знакомый уютный сад,
запах оладий в доме, где я живу.
Кот на террасе, ласков и полосат.
Яблоки глухо тукаются в траву.

Я оборачиваюсь – нет ничего. Вообще.
Клубы тумана, серые пустыри.
Густо смеркается. Только в заборе щель
светится мягко, словно бы изнутри.

Медленно падает, смяв лопухи, забор.
Дом узнаю, бегонию на окне…
Пересекая в солнечных пятнах двор,
мама с корзиной яблок идет ко мне.

СНЕГ НА ПАСХУ

С утра на Пасху снег валил, не шел –
казалось, в небе взрезали мешок,
набитый льдом и лебединым пухом –

и гробовой подушки мокрый шелк
касался непривычно серых щек
и шрама, грубо сшитого над ухом.

Вот так. Погост, поминки, суета.
И птичья лапа желтого креста,
незримая, торчала над столами.

Телохранитель ангел-маргинал
мосластые колени обнимал,
вздыхал, курил, и разводил крылами.

Он ничего не сделал. Ни рожна!
В распахнутых объятиях окна
она казалась тонкой и летучей.

В тот чистый ослепительный четверг
томясь виной, он сам себя низверг,
приговорил. Но как себя ни мучай,

как ни крути заевшее кино –
палата, стол, проклятое окно,
и синева, свистящая сквозь тело, –

он ясно видел в странном столбняке:
трепещущий халат, платок в руке –
она внезапно вышла из пике
и – полетела.

МАЙОЛИКОВЫЙ АНГЕЛ

                                            памяти Л.

Все говорила: надо купить обои.
Все хохотала и «Беломор» курила.
Кухня хрущевская. Въевшийся дух застоя.
Пыльная банка с краскою «Тиккурила»

так и осталась, не вскрытой, на хлипкой полке.
На холодильнике кипа газет и книжек,
копоти слой на сломанной кофемолке.
Где она, правда? Ни выше ее, ни ниже.

Разве на этой раскрашенной грубо кружке –
маленький ангел на фоне густой лазури
детские крылья раскинув, все кружит, кружит,
не улетая с майоликовой глазури.

ПОБЕГ

Не размыкаются клещи – хрупок и слаб человек.
В сумку швыряются вещи: ты замышляешь побег.

Улицы, тени, вокзалы, грохот и вонь поездов,
чье-то прогорклое сало, чей-то расплесканный штоф,
ляжки смурной проводницы, пьяных попутчиков храп,
мелкие, стертые лица…
Глушь. Полустанок. Этап.

Дом в стороне от проселка, дверь завалило листвой.
Входишь – мурашки по холке – тихий, тревожный, живой.
В затхлую память жилища вторгся фонарный кружок –
ищешь, растерянно ищешь… Что же ты ищешь, дружок?

Скрипнули дверцы буфета, склянок блеснули ряды.
В конусе пыльного света тусклая примесь беды –
что-то шевелится в банках, в жидкости мутной, как сон.
Словно дитятя к приманке, тянешься, заворожен…

…Нету ни дома, ни листьев, пляшущих в створе двери, –
В склянке старинной и склизкой ты запечатан внутри:
Вяло колышется тело в буром пространстве гнилом.
Время застыло, заело… И, увеличен стеклом,
через тяжелую воду, медленно, здесь и сейчас,
смотрит в твою несвободу чей-то внимательный глаз.

* * *
                         …терновый куст – мой дом родной!
                                                    Сказки дядюшки Римуса

Я божья прихоть, чучелко смоляное,
не стоит, право, связываться со мною,
поскольку влипнуть невелика заслуга –
почто вслепую вглядываться друг в друга?

Но пусть я буду. В глуши, вдалеке от трассы.
Виват вам, братцы из моего караса,
кто знает код, кто волшебное шепчет слово,
как в дом родной, продираясь в мой куст терновый.

НЕВИДИМКИ

Мы – невидимки. Вот и хорошо.
Забытые у Бога под полою,
растим на окнах пыльные алоэ,
читаем «Новый мир», «Звезду» и «ШО».

И пусть его. Нам нечего терять.
Пока воронкой кружит… как там?.. кризис,
мы дергаем невидимую привязь
и пишем наблюдения в тетрадь.

Вся жизнь – запас. И нас не призовут
начальники страны к перу и шпаге.
А ворохи исписанной бумаги –
проверено – горят за пять минут.

Гори оно. И синий – тоже свет.
Невидимую руку дай мне, брат мой:
нам все равно дороги нет обратной,
поскольку никакой дороги нет.

Нам – только вверх. К веселой вышине,
где невидимки, собираясь в стаи,
не смотрят вниз и никогда не знают,
зацвел ли их столетник на окне.

КОЛОДЕЦ ДЕТСТВА

Окошко в кухне тети-Вариной
С утра распахнуто: жара.
И жирный запах рыбы жареной
царит над шахтою двора.

В тени заморенного кустика
соседский пес пластом обмяк.
О, петербургская акустика –
вот где-то пикает «Маяк»,

вот ложки о тарелки звякают,
вот в раковину бьет струя…
О, незатейливый житья уют,
неповторимого житья.

И я, скача на ножках спичечных,
смотрю со дна густого дня
в квадратик неба сине-птичечный,
а небо смотрит на меня.

МОЙ ГОРОД

Я умру, а этот город с невеселыми глазами
будет щуриться на солнца анемичное пятно.
Через Невский и Литейный лягут тени полосами,
воробьи слетятся к храму на старушкино пшено.

Завихрится пыльный столбик по булыжной Колокольной,
вспыхнут солнечные блики на облупленной стене,
и заплачет детский голос – по-хозяйски, своевольно,
потому что есть на свете, – а совсем не обо мне.

Встрепенется сонный голубь, шкрябнет когтем по карнизу,
всколыхнутся занавески, тронув чахлую герань.
Толстый кот подымет веко: он-то часто видит снизу,
Как порой в квадратном небе вдруг мигнет Альдебаран.

Там, вверху, свежо и ясно, и не виден пыльный город
с невеселыми глазами, что слезятся на ветру…
Он мне так невыразимо, так невыносимо дорог,
что умру я ненадолго. Или вовсе не умру.