Стихотворения

Глаза Марка Стрэнда погружены во тьму, а душа стремится к свету. Он пишет о болезни, о смерти, об уничтожении, принимая их не столько за неизбежную реальность, сколько за предсказание на грани сна. Однако, сон содержит дорогу к этой реальности, не лишенную элементов борхесовского лабиринта.

Стихи Стрэнда читаются с относительной легкостью. В них нет извилистых анжамбеманов или завуалированных метонимий. Почти отсутствует эзотерика. Появление метафоры ненавязчиво. Одна из главных метафор – луна, сияние которой помогает познать будущее. Или ветер, врывающийся в ежедневный быт города. Снегопад, покрывший не только географию, но и сознание. И крупица снегопада.

Читателя поэзии этими метафорами не удивишь, но фабула, которую они обрамляют, каждый раз нова и непредсказуема. В стихотворении проступает четкая сюжетная линия: от первой строфы до последней. Многие сочинения настолько повествовательны, что Стрэнду порой становится клаустрофобично даже с верлибром и он переходит на стихотворную прозу. Тем временем, в содержание врываются интертексты из Уоллеса Стивенса или из Леопарди, но они не нарушают движения написанного. В этом смысле Стрэнд – поэт стилистически сдержанный, избегающий внезапных восклицательных знаков или многоточий.

Марк Стрэнд совмещает в себе привычные роли поэта, переводчика и эссеиста. За его полстолетия в англоязычной поэзии вышли тринадцать стихотворных сборников и не менее десяти книг прозы. Он также много переводил с испанского и итальянского. Стихотворец успел побывать на кафедрах нескольких американских университетов, включая Чикагский и Колумбийский. В начале девяностых годов Стрэнд работал поэтом-лауреатом США, став таким образом предшественником Иосифа Бродского. “Было ли сказано слово? И если да, – на каком языке?” – писал некогда Бродский в посвященном Стрэнду “Квинтете.”

Перевод Стрэнда на русский требует классического размера, верлибра и стихотворения в прозе. В настоящей подборке представлены все три жанра его поэтики. В первом случае Стрэнд использует, как правило, ямбический метр, иногда прибегая к анапесту или хорею. В оригинале строгий размер не распространяется на целое стихотворение, нередко иная строка переходит в дольник. Перевод на русский, однако, требует большей метрической строгости. То же самое относится к рифмам: если в оригинале они мимолетны, приблизительны, условны, то в переводе их мужские и женские окончания звучат более мелодично. Поэт также нередко использует внутренние рифмы, и в идеале они тоже должны прозвучать при переложении на другой язык.

Жанры верлибра и стихотворной прозы скорее продолжают традиционный размер в поэзии Стрэнда, чем уходят от него. Ибо, лишившись ямба и рифмы, концентрация стиха переходит в упомянутое движение. В переводе скорость движения меняется, пытаясь найти более гармоничную траекторию в условиях нового языка, для которого эти жанры необычайно молоды. Настолько молоды, что они невольно помогают голосу Марка Стрэнда обрести больший простор. В конечном счете, задача сводится к попытке представить, как бы поэт звучал, если бы сам сочинял на русском языке.

Автор сердечно благодарит Любовь Краснопольскую за помощь в редакции этих переводов.

Александр Вейцман

КОНЕЦ

Не каждому дано понять, что он споет в конце,
На пирс смотря, пока корабль уходит в море. Или
Что ощутит под рев морской, оцепенев, в конце.
Чем обнадежится, поняв, что нет назад флотилий.

Когда подрезать розу или приласкать кота
Нет больше сил; когда заката жар и холод лунный следом
Газон оставят, вряд ли каждому дано найти себя.
Когда пресс прошлого прижмется к пустоте, а небо

Не более, чем вспомнившийся свет уже, и в массе
Движенье облаков замрет, и птицы сгинут все,
Не каждому дано понять, что будет в одночасье,
Когда корабль падет во тьму, в том будущем конце.

СТРОКИ ЗИМЫ

Напомни себе,
пока холодает и слякоть седеет,
что не прекратишь
блуждать и внимать
мелодии прежней, в каком бы пространстве
ты ни был –
под куполом тьмы
или под треснувшей белизной
лунного взора в долине снегов.
Пока холодает этой ночью,
напомни себе
все, что знаешь; напомни, что кроме
мелодий костей, ты ведаешь ноль.
И ты, наконец,
решишься прилечь под пламенем блеклым
созвездий зимы.
А если случится, что больше ты не
умеешь прийти иль вернуться, и что ты теперь
там, где будешь в конце,
напомни себе
сквозь холод, текущий в заливе конечностей,
что там хорошо.

ШТОРМ

Прошлой ночью домашний арест наш истек навсегда,
под сонорные воющих шквалов, срывающих петли
с лунных ставень и крыш черепичных. А утром вода
превратилась в озера отбросов. Едва заблестели
над оградой лучи ленным светом, я встретил исход
прежних пленных в места, что зияли возможной чужбиной,
прежних стражников, смытых, как смыт был их каменный пост.
“Дорогая”, – сказал я, – “уйдем, этот город покинут.
Этот город – в развалинах”. Но покачала она
головой: “Уходи ты один”. И глаза простынею,
отвернувшись, закрыла. И я побежал, чтоб коня
оседлать и шепнуть ему: “К морю!” Вдвоем, как дотоле
никогда, мы помчались вперед по полям, чья трава
нам казалась теперь не травою, а новою волей.

ИНОЙ КРАЙ

Я вхожу в то немногое
что кажется
светом

мизерным для слепоты
ничтожным для прозрения
перед грядущим

все же я вижу
воду
одичавший корабль
мужчину напротив

неизвестного моему взгляду

это иной край
то немногое что кажется светом
забрасывает невод
над пустотой

и грядущее
поначалу заглядывает
сюда

в это зеркало
из уснувшей боли
в эту страну
из минувших судеб

МЕРТВЕЦЫ

Могилы с каждым днем уходят вглубь.
И мертвые мертвеют с каждой ночью.

Под ильмовой листвой, листвой промокшей,
Могилы с каждым днем уходят вглубь.

Одетый в тогу, ветер делит ношу
С сухой землей. И ночь все холодней.

И мечется листва вокруг камней.
И мертвые мертвеют с каждой ночью.

Лишившись звезд, глумится черный цвет.
А лиц – их нет.

И боли нет, чтоб умерших оставить
В себе. Как прежде, мы теряем память.

ИЗ ОСТАВШЕГОСЯ

Освобождаю карманы. Забываю имена.
Освобождаю башмаки – пускай валяются у дороги.
Перевожу назад часы в ночи.
Листаю семейный альбом и всматриваюсь в свое детское лицо.

Во имя чего? Для часов миссия позади.
Произношу вслух собственное имя. Прощаюсь.
Отправляю вниз по ветру словеса.
Люблю своих близких и пророчу им дали.

Родители возвышаются на пьедесталах среди
молочной обители туч. Способен ли я на звуки?
Я слушатель времени. Я меняюсь, оставаясь неизменным.
Освобождаю себя от жизни, оставляя жизнь за собой.

ИЗ ПОТЕРЯННОГО ДНЕВНИКА

Нет, то великое путешествие, которое я намеревался совершить, еще не было начато. Мне не хотелось. За завтраком я подумал, что неплохо было бы написать Гёте, но, естественно, я отказался от этой мысли. Я с ним не был знаком и боялся панибратства. Собирался ли я позировать Рейберну? Я и так ему уже несколько раз отказывал. Но почему именно в какой-то определенный день я должен подносить свою внешность на алтарь случайной истории? Я долго смотрел на зеленые поля, расположенные на западной стороне усадьбы, отмечая тупым восторгом неподвижность двух пятнистых коров. О ленче не могло быть и речи, как, впрочем, и о письме Вордсворту. Я был уверен, что он не ответит. Стоило ли мне написать стихотворение? Я никогда не сочинял стихов, но решил, что ничего не потеряю, если отложу этот эксперимент. Столько еще было всего, чего не стоило делать! Не посещать Блейка, не посещать Крэбба Робинсона. Не писать Коро о своих глупостях насчет коров. Не писать Тёрнеру о недавнем видении солнца – о том красном возгласе, падающем и погружающимся в недра булькающей воды, пока где-то вдалеке этa вода не отзoвется беззвучной бездной бесконечной ночи. Какое облегчение! Моя мать, склонившись над вязанием, посоветовала, чтобы я черкнул сестре, но писать мне было совершенно нечего. “Иногда гораздо лучше ничего не написать, чем не написать вообще”, – произнесла она, кого-то цитируя. День прошел не примечательнее другого, так к чему беспокоиться о нем? Ради чего даже записывать: неужели только из боязни не засвидетельствовать собственную жизнь? Ведь тому, что не записано, не верят. Мое бегство от брани времени лишено какого-либо смысла. Я есть место; то место, которое посещают и покидают. Поэтому отметь взором уходящие поля и холмы на горизонте, всмотрись в эту ночь, в эту вельветовую ароматную ночь, уже наступившую, несмотря на солнце, которое по-прежнему освещает пыль у моего порога.

ПРЕДСКАЗАНИЕ

В ту ночь взошла луна над водоемом,
живую воду превращая в пруд молочный.
А из чащобы, словно звук из почивальни,
внезапно вышла девушка. Пред ней

в ту ночь предстало будущее:
дождем, омывшим урну с прахом мужа;
дождем, омывшим поступь сыновей;
холодным паром изо рта; льдом незнакомца;

мужчиной, знавшим рифмы к лунной влаге;
и женщиной лесной, зовущей смерть, –
его, зовущего ее, зовущей, –
покуда ветер не явился и луну
.            не скрыл, как лист бумаги.

                                 Перевод с английского Александра Вейцмана