Смотри-смотри, моя лягушка

Каждое из стихотворений Ники Третьяк так или иначе описывает процесс сотворения вещи. Иногда это проявлено уже на словесном уровне, когда в самом начале появляется мотив беременности, рождения («родился голем жажды»). Но и другие зачины – «Лицо – как будто бы источник света», «Никто не знает, Кто молчит повсюду» – в своей априорности приглашают нас увидеть давно знакомое как нечто новое, только что рожденное, и стремятся разрешиться подробным рассказом. Особняком стоит последнее стихотворение («Погасли сосны…») – впрочем, открывающая его интродукция лишь подготавливает мистерию воссоздания уже целого мира.

Намеренно архаизирующий стиль Третьяк отмечен желанием говорить о больших вещах большими же словами. Даже когда появляется частное – Рыбак-мальчишка, чьими глазами увиден катастрофический пейзаж, или сигарета, затягивающая своим дымом целое небо – на нем все равно заметен отблеск символического, если не сказать – эмблематического (порой даже ловишь себя на мысли, что читаешь своего рода новые «Символы и эмблемата»). Вероятно, этот энигматический тон высокой аллегории берется в том числе и от устройства фразы: сказуемые почти всегда предшествуют подлежащим, сами предложения предельно чеканны и почти не допускают синтаксических вольностей. Или, может, дело в характере стиха, тяготеющего (хотя автор и предпочитает деление на более мелкие отрезки: по цезуре) к длинной строке пяти- или шестистопного ямба, что сразу вызывает в памяти либо образ величественного александрийского стиха, либо – более ближним эхом – мандельштамовское «Рождение улыбки», к которому, как мне кажется, стихи Третьяк устремлены всем своим существом. А это очень высокая планка.

Антон Азаренков

* * *
В потоке лавовом
родился голем жажды,
И было тихо.
С зачатками зари
Немолчный город стал
немым, и страх туманом
в улицы потек.
Такая тишина разъединяет
жену и мужа
и разрезает рыбьи потроха
без ножен и ножа.
О, голем, ты не кричишь,
вулкан готовится
в тебе открыться.
И крик новорождённого
в городе земном
не предвещает жизни.
Хватают воздух ртами горожане,
и ненависть былых междоусобиц
горит клеймом на спинах горожан.
Стоит на побережье
Рыбак-мальчишка,
и смотрит он в тумане предрассветном
на вулкан. Он понимает,
что младший брат ему уже не брат,
что люди дышат их последний вдох,
что рыба в море хочет пить.

Но пепел устилает воду.

* * *
Никто не знает,
Кто молчит повсюду.
Не осязают глазы
Впереди за многие дневные
Переходы спину другого.
Откуда подбегут попутные
И встречные потоки,
Не слышат рукы;
Ступня не бьё ни камень, ни песок.
Яйцо лежит на красном небе
На просвет – внутри шевелится.
О чем поет, о чем поэт
Колдует на траве
И застекляет плод-звенящий сад.
Как над землей разъять себя
И в каждое движение помыслиться,
Он знает как.
Земля прия его цвета и стала
Покойна и роса.
Голова его шумна – большая скрипка,
Там теплая наполнена вода.
Снаружи слышно,
Кто молчит повсюду,
Но говорит всегда.

* * *
Лицо – как будто бы источник света,
вывернуто в прозрачный лес;
Звучат, как неизвестность,
Ветки в нем. И листья падают
От звуков приближения.
Тень движется по-лисьи-по-совиному
Безгласым вектором иглы.
«Не ты ли, ты, неправда» –
Спроси лицо, пока оно в лесу.
Пока стеклянные стволы
Из отражений бьются,
Боятся листья, тени их заканчиваются
В цилиндрические капли.
Немеют птицы, не могучи дышать
Не-воздухом неверного мерцания,
Проглоченные сами сном, они
Сворачивают в трубки свои крылья,
А через них посвистывает неизвестность –
«В лесу ли ты, в его ли ты отсвете».
Деревья-отрицания обходят
Полный круг, не поддаваясь
Неверному истоку.
Нигде, нигде конец у этой капли,
Скользящей спиленным концом по трубке
Внутреннего гула пустоты.
«Ты было ни о чем, лицо в лесу».

* * *
Погасли сосны.
Небо затянулось
сигаретой,
и вздернут град над лесом.
От страха заикается
нестройный жабий хор,
в отрезке тишины пересыхает горло,
и темная вода звонит в набат
от берега до дна.
Смотри, какая смятая трава кругом:
там муравьи воюют в чей-то дом;
смолу кипящую в ботинки опрокинув,
они провозглашают месть
за всех раздавленных личинок.
Там комары затеяли
иглоукалывание медвежьей морде,
и падают, и падают комарики на мох;
тела для неба – маленькие звёзды,
их видно только в тихий промежуток.
Смотри, как мошки между прочим расплодились;
они кусаются, хотят сказать тебе хорошее-плохое,
но не правду.
Грохочут кости в кожаных мешках,
коса шныряет в камыши-обратно;
Кто-кто здесь?
                                  .Ты, лягушка.
Скажи всем ослепленным «ам»
и, погромыхивая челюстями,
ты соблюди условие природы не тронуть никого,
не съесть кузнечика.
Ты соблюдаешь.
Ты раскрываешь перепонки,
и радости предела нет;
безумию тем боле.
Танцуй, моя лягушка,
в чистом поле
свой танец отречения от страха.
Взбивай в цементе кровь
на терке брошенных домов,
скрепляй ее слезой проточной.
Здесь вырастет другая сторона,
поднимутся из солнечной пыли
прекрасные слова, глаза и люди.
Смотри-смотри, моя лягушка,
как пляшет скрипка в паре с молотком
отбойным и жабий рык протяжный
оглашает лес. Под эту музыку
всеобщая любовь выдавливает мир
и разрешает правду говорить.
Фонтан играет питьевой водой
и мертвых из болота воскрешает.
Тебя картина эта утешает?
Не плачь, не плачь, лягушка.
Твой лучший друг – растерянность,
Твой брат родной – сомнение.
И мы с тобой переживем,
пережуем поочередно каждую песчинку,
и солнышко поднимем из болота.