Русская диаспора за рубежом и эмигрантская поэзия

Александр Мельник (Бельгия). Для начала определимся в терминах. Что такое «эмигрантская поэзия»? В широком смысле слова это всего лишь навсего поэзия эмигрантов. Да, но кого в XXI веке считать эмигрантами? Не будем вслед за некоторыми горячими головами говорить, что эмигрантов сейчас нет, что они были только после революции, а теперь сплыли. Вместо этого откроем «Большой юридический словарь» (3-е издание, Москва, 2007 год).

Эмигранты (лат. emigrans– выселяющийся) – лица, выезжающие на постоянное жительство в другое государство, покинув страну своего гражданства или постоянного проживания.

Тех, кто вечно ищет в слове «эмигрантский» политический подтекст, попрошу высказывать претензии авторам «Большого юридического словаря».

Итак, в широком смысле слова «эмигрантская поэзия» – это поэзия авторов, выехавших на постоянное место жительство в другое государство. Другими словами, это вся поэзия русского зарубежья.

В узком же смысле слова «эмигрантская поэзия» – это часть поэзии диаспоры, отличающаяся повышенным интересом к феномену эмиграции и описывающая разнообразные нюансы этого феномена.

Понятно, что в широком смысле слова все зарубежные участники нашего фестиваля – поэты-эмигранты, но в узком смысле этого понятия всё несколько сложнее. Приведу пример. Тютчев жил вне России 22 года! В широком смысле слова, его поэзия – эмигрантская. А в узком смысле? Ответ не очевиден.

Эмигрантскую поэзию, собственно говоря, породила советская власть. Нынешняя власть не устранила причины эмиграции. Боюсь оказаться пророком, но мне кажется, что русская эмигрантская поэзия бессмертна в силу специфики нашего государственного устройства и наших порядков.

Традиционно принято выделять четыре волны русской эмиграции. Каждая из этих волн привносила в русскую зарубежную диаспору сотни интересных и талантливых поэтов. Обстоятельный анализ их биографий и творчества занял бы уйму времени. Ограничусь кратким обзором.

К русскоязычным поэтам первой волны эмиграции обычно относят авторов, оказавшихся после революции 1917 года за пределами Советской России. Это так называемая «белая» эмиграция. Назову лишь несколько фамилий, которые, думаю, на слуху у каждого из нас:

Георгий Адамович («Когда мы в Россию вернёмся… о, Гамлет восточный, когда?»).

Константин Бальмонт («И грусть. И отчий манит дом…» ).

Иван Бунин («Канарейку из-за моря Привезли, и вот она Золотая стала с горя, Тесной клеткой пленена…»).

Дон-Аминадо («Жили. Были. Ели. Пили. Воду в ступе толокли. Вкруг да около ходили. Мимо главного прошли»).

Георгий Иванов («Мне больше не страшно. Мне томно. Я медленно в пропасть лечу И вашей России не помню И помнить ее не хочу»).

Сергей Маковский («О, ты, которой нет и не было на свете…»).

Владимир Набоков («Бывают ночи: только лягу, в Россию поплывет кровать; и вот ведут меня к оврагу, ведут к оврагу убивать…»). Кстати, эпиграфом к сайту «Эмигрантская лира» взяты слова Набокова «Мы волна России, вышедшей из берегов...».

Николай Оцуп («Поэзия – сестра пророчества…»).

Борис Поплавский («Пылал закат над сумасшедшим домом…»).

Сергей Рафалович («И не только ни жене, ни брату Не понять, но сам не разберу, За какую призрачную плату Я служу нездешнему добру»).

Игорь Северянин («Как хороши, как свежи будут розы, Моей страной мне брошенные в гроб!»). Эти слова выбиты на могильной плите Северянина.

Юрий Терапиано («Мне снилось: я под дулом пистолета…»).

Николай Туроверов («Уходили мы из Крыма Среди дыма и огня…»).

Владислав Ходасевич («Да, меня не пантера прыжками На парижский чердак загнала. И Виргилия нет за плечами – Только есть одиночество – в раме Говорящего правду стекла»).

Марина Цветаева («Тоска по родине! Давно Разоблаченная морока...»).

Саша Чёрный («Кто любит прачку, кто любит маркизу, У каждого свой дурман…»).

Игорь Чиннов («В чужую землю гроб… Да что ж, Не всё равно ли? Смешно! Здесь тоже отдохнёшь Совсем без боли»).

Анатолий Штейгер («Терпкая грусть – очень русский порок. Грусть без какой-либо ясной причины…»).

Главными мотивами творчества тех лет была ностальгия по утраченной дореволюционной родине, тоска по «вечной России», осмысление трагических событий революции и гражданской войны, да и просто воспоминания о молодости. Поэты публиковались в журналах «Современные записки», «Русские записки», «Числа». Творчество поэтов первой волны эмиграции оказало, по-видимому, наибольшее воздействие на русскую поэзию, хотя доказать это с математической точностью невозможно.В качестве«первого поэта» этой волны эмиграции чаще всего называют имя Георгия Иванова.

Поэты второй волны эмиграции – это авторы, оказавшиеся за пределами Советского Союза в годы Второй мировой войны и не вернувшиеся в СССР. Короче говоря, это «послевоенная эмиграция». Она не была такой многочисленной, как послереволюционная эмиграция. Важно отметить, что из-за страха перед Сталиным и перед союзниками многие послевоенные эмигранты меняли свои фамилии. Большинство эмигрантов этой волны поселились в Германии и в США.

Родион Березов («Твоя любовь к согражданам свята. Тебе от них – лишь козни, клевета. Но будь готов и к худшему. Поэтам Лишь на том свете – тёплые места»).

Глеб Глинка («Лишь облака и поэты Не признают рубежей»).

Иван Елагин («Мне не знакома горечь ностальгии. Мне нравится чужая сторона…»).

Жена Елагина Ольга Анстей («И все идет печальный русский снег…»).

Дмитрий Кленовский («Мы все уходим парусами В одну далекую страну…»).

Николай Моршен – вот небольшое его стихотворение о поэтах:

Сближаю ресницы и в радужном свете
В махровом букете хочу угадать,
Что в каждом загубленном ею поэте
Россия теряла опять и опять.

Увы, ничего она в них не теряла:
В обломанных ветках не видела зла,
Сгибала, срывала, ей все было мало,
Ломала сирень – а та ярче цвела
                                       («Русская сирень»)

Борис Филиппов («Перед кем, за что нам быть в ответе, Нам, покинувшим навеки дом?»)

Владислав Эллис («Коль грядущее в чёрном тумане, Так прошедшее розовым крась!!!»).

В эмигрантской поэзии 40–50-х годов преобладает политизированная тематика. Поэты публиковались в выходившем в США «Новом журнале» и в журнале «Грани». Самым крупным и популярным поэтом второй волны наиболее часто называют Ивана Елагина (между прочим, двоюродного брата поэтессы Новеллы Матвеевой).

Русскоязычные поэты третьей волны эмиграции – это авторы, покинувшие Советский Союз и обосновавшиеся в других странах в период от начала 70-х до развала СССР в 1991 году. Доперестроечная часть этой волны – это преимущественно еврейская эмиграция. Большинство писателей и поэтов третьей эмиграции уехало в США, во Францию и в Германию.

К этой волне относятся ныне покойные Иосиф Бродский, Александр Галич, Лев Лосев,  Алексей Парщиков, Анна Горенко (не путать с самой Ахматовой)…

Это ныне здравствующие и активно пишущие поэты Юрий Арустамов, прошлогодний финалист «Эмигрантской лиры» Рита Бальмина, Владимир Гандельсман, Андрей Грицман, Наталья Горбаневская, Игорь Губерман, Леонид Иоффе, Катя Капович,  Бахыт Кенжеев,  Наум Коржавин, Юрий Кублановский, Александр Радашкевич, Алексей Цветков и многие другие авторы.

Поэты третьей волны эмиграции уже не ставили перед собой сверхзадачи «сохранения культуры». По словам Коржавина, русская литература третьей волны эмиграции – это «клубок конфликтов»: «Мы уехали для того, чтобы иметь возможность драться друг с другом». Поэзия третьей волны в большей степени, по сравнению с предшественниками, тяготеет к авангарду, постмодернизму. Признанным лидером третьей волны был нобелевский лауреат Иосиф Бродский. После его смерти в качестве ведущих поэтов назывались и называются разные авторы, но единого мнения на этот счет нет.

Русскоязычные поэты четвёртой волны эмиграции – это авторы, покинувшие Россию и другие страны – бывшие республики в период от распада СССР в 1991 г. до наших дней. Среди этих авторов есть и люди, уехавшие навсегда, и люди, живущие за рубежом до поры до времени (например, журналисты – про поэтов-разведчиков сведений у меня нет), и люди, периодически возвращающиеся на родину.

Здесь я фамилий называть не буду, ибо имя им – легион…

Предлагаю обсудить вопросы, связанные с темой нашего круглого стола.

Влияет ли факт эмиграции и новая среда на творчество поэта? Многие даже весьма серьезные авторы утверждают, что поэт – он и в Африке поэт, что абсолютно ничего с перездом в другую страну не меняется. Так ли это?

Существует ли как таковая «эмигрантская поэзия» и что она собой представляет? Это синоним выражения «поэзия русской диаспоры» или нечто большее?

В свое время Ходасевич писал, что беда эмигрантской литературы не в том, что она эмигрантская, а в том, что она недостаточно эмигрантская. Так ли уж безнадежно устарела эта мысль?

По какому критерию поэта А. можно назвать «поэтом-эмигрантом», а поэта Б. – обычным поэтом, чье творчество за границей ни на йоту не изменилось?

Каждая страна имеет своих поэтов-эмигрантов. Но лишь феномен русской эмиграции породил такое широкоразветвленное и пустившее глубокие корни явление, как «поэзия русского зарубежья». Почему?

Больной и интересный вопрос – о неравнозначности поэтических диаспор. В количественном отношении есть диаспоры достаточно большие – в Израиле, США, Германии, Украине. Там русскоязычная литературная среда живет по своим традиционным законам – издаются книги, выходят журналы и альманахи. Есть средние по величине поэтические диаспоры – Франция, Великобритания. А есть и страны, где поэты творят практически в одиночестве – та же Бельгия, Япония, Австрия…

Существуют ли характерные признаки эмигрантской поэзии, отличающие ее от поэзии метрополии?

Поэзия русской диаспоры и метрополии – можно ли говорить о взаимовлиянии и о взаимном обогащении или это два независимых процесса? Интересный аспект этого вопроса связан с русской поэтической диаспорой бывших республик СССР.

Можно ли прогнозировать автономизацию поэзии русской диаспоры – наподобии американской поэзии по отношению к Британии, бельгийской валлонской литературы по отношению к французской или мексиканской поэзии к испанской? Нечто подобное происходит сейчас с русскоязычной поэзией Израиля.

Наконец, что можно сказать о наличии критики в современной эмигрантской поэзии?

Даниил Чкония (Германия). Вы знаете, с течением лет, проведенных в эмиграции,уходит современный живой язык. Если вы мало общаетесь, теряете повседневные связи, то вам уже трудно вписаться в эту лингвистическую составляющую ауры живого языка. Это можно скрывать от себя сколько угодно… Стихи еще ладно, но проза… вы сразу же почувствуете, что говорите вчерашним языком. Эмиграция обостряет чувство языка. Находясь в определенной степени в поле чужого языка, вы с большей интенсивностью стараетесь в себе сохранить то, что вы увезли, то чувство языка, которое вам было присуще. Поэтому у меня нет однозначного ответа. Этот вопрос – индивидуальный. Это вопрос географии, житейской обустроенности. Потому что одни люди годами не приезжают в Россию, но определенный живой уровень русского языка продолжают сохранять. Другие же просто регулярно, по несколько раз в год, бывают в России, и современный язык воспринимают, и сами говорят на нем, находясь на родине. Поэтому мне кажется, что здесь нет универсального ответа.

Эта тема расширяется до тех вопросов, которые Саша ставил – кого считать эмигрантом, а кого не считать. Сейчас есть немало людей, которым удобно жить за границей, а тусоваться они любят в литературной среде в России. Вот ушел от нас Василий Аксенов… Да, в какой-то период жизни его можно было считать писателем-эмигрантом. Но Аксенов последних лет жизни – это московский писатель, московский тусовщик, пишущий о Москве и рассказывающий о ней ее живым современным языком. А его дом в Биарицце – это дача, где можно немножко отдохнуть от московской суеты. Кто-то уехал за 100 км от Москвы, кто-то за 2000 км, но это все равно – дача! Тот же Кублановский… Ну какой он парижанин? Хотя последние два-три года он жил в Париже, это лишь потому, что у жены был грант, потому что это удобно. Все равно Юра – москвич, россиянин. Он русский поэт, он ощущает себя в своей творческой полноте в Москве, в России, но физически так получилось, что много лет своей жизни он прожил во Франции. Я не исключаю того, что завтра его жена опять получит грант и он успешно уедет с ней еще на год в Париж. Кем считать Кублановского? Эмигрантом? В прошлом – да, а сегодня? Кублановский – московский человек. И вот так каждый раз, когда мы будем рассматривать ту или иную фигуру, все зависит от конкретной ситуации.

Александр Ланин (Германия). Получится из этого что-то или не получится – другой вопрос, но в данный момент у нас есть возможность двигаться в нужном направлении. Другое дело, что в действительности мы – провинция, и действительно, культурная русскоязычная жизнь проходит в России. Если сравнивать средний уровень эмигрантской поэзии и средний уровень российской поэзии… просто средний, то это будет, на мой взгляд, небо и земля. Единственный шанс – это ездить в Москву, в Петербург, в другие города России и каким-то образом обмениваться опытом и участвовать в русской культурной жизни.

Геннадий Банников (Россия). Дело в том, что я пришел в поэзию поздно. Как раз эмиграция мне помогла выйти на какой-то поэтический уровень. Конечно, я стихами интересовался всегда. Одно из замечательных событий моей жизни – то, что я еще успел пожать руку Борису Пастернаку перед его уходом. Тем не менее стихов я не писал, и только в эмиграции вот этот стресс, вот эта психологическая катастрофа подвигла меня на то, что вы сейчас наблюдаете. И в этом смысле я считаю, что эмиграция – это благодатная почва для жизни, для философствования. Я в общем-то с большим удовольствием наблюдаю это на нынешнем фестивале. Просто великолепные поэты, но в то же время мне кажется, что все равно мы существуем в ауре российской культуры. Уехал ты куда-то, приехал… Я вне России прожил практически три четверти своей жизни. Приехал в Россию сейчас именно по той причине, о которой говорил Даниил Чкония. Да, в Москве литературная жизнь гораздо интереснее. А с другой стороны, поэт по своей сути одинок, ему вроде бы и не нужны эти вот тусовки. Я бы тоже избежал каких-то однозначных оценок – эмигрантская поэзия, неэмигрантская… Я знаю, что Саша любит этот термин, но мое мнение такое, что нет ее. Мы поэты, и этим все сказано.

Андрей Грицман (США). Влияет ли факт эмиграции и новая среда на творчество поэта? Да, влияет. В отличие от тех, кто говорит, что руский или там фламандский поэт – везде поэт… Конечно, влияет, потому что даже окружающая среда, в которой мы живем, оказывает какое-то влияние. Хотя творчество наше герметичное, это дело одинокое и волчье, но конечно – влияет. И дело здесь не только в географии, в описании каких-то физических реалий вокруг нас. Если ты живешь 20–30 лет в Израиле или в Америке, это имеет какое-то значение. Стихи пишутся на русском языке, но перемена среды играет роль. По-моему, это хорошо, потому что это интересно, это создает разнообразие.

Существует ли как таковая «эмигрантская поэзия» и что она собой представляет? Ну, она существует, с моей точки зрения, как поэзия русской диаспоры, которая отличается от поэзии метрополии. С поэзией метрополии ситуация тоже сложная… На самом деле существует поэзия Москвы, в гораздо меньшей степени поэзия питерская, а также поэзия всей остальной России. Как когда-то было сказано: существует три формы поэзии – хорошая, плохая и ленинградская. Потому что с ленинградской поэзией непонятно – хорошая она или плохая. Она вся профессионально сделана, там имеются определенные знаковые формы, но… Поэтому можно сказать, что имеется поэзия русской диаспоры. Москва считает, что там имеется некая метрополия, центр, который, как Лондон, центр британской империи, правит морями. С моей точки зрения, они опоздали с этим представлением. Поезд на самом деле ушел в разные места. Поезд ушел на Урал, поезд ушёл в Восточную Сибирь, он ушел в Бельгию… он ушел странным образом через море в мир. Поэзия русской диаспоры дает что-то новое, во-первых, из-за того что среда другая, во-вторых, потому что, в плохом и в хорошем смысле, мы в отрыве одичали. Даже в Израиле одичали. Потому что один себе что-то делаешь и имеется какой-то положительный процесс.

Что касается высказывания Ходасевича об эмигрантской литературе… Мне кажется, что есть огромная разница между временем Ходасевича, Набокова, Бунина и нашим временем. Разница заключается в том, что эти авторы были представителями русской классической литературы, если хотите – Серебряного века, даже до Серебряного века, и они в принципе тосковали по потерянному. Некоторые из нас тоскуют по потерянному, но в основном – нет. Мы нашли новое место, новую среду обитания. Кто из нас хочет вернуться в 70-е годы? Даже если бы мы хотели, это невозможно. А они еще себе представляли, что смогут вернуться. Поэтому, с моей точки зрения, есть принципиальная разница между первой волной и третьей волной. Вторая и четвертая волны несколько другие.

«По какому критерию поэта А. можно назвать «поэтом-эмигрантом», а поэта Б. – обычным поэтом, чье творчество за границей ни на йоту не изменилось?» Я сегодня об этом тоже говорил. Есть люди, пишущие по-русски, которые приехали в ту страну, где они физически живут и ходят в супермаркет, их ментальность не изменилась, языка страны пребывания они не знают, и т.д. Для меня совершенно феноменальным – невероятной находкой – явилось творчество нескольких современных русских американских поэтов, которые приехали в Соединенные Штаты в 12–14 лет и пишут великолепные русские стихи. Некоторые из них стали просто известными поэтами. В творчестве будучи абсолютными американцами, они совершенно сошли с ума от русской поэзии. Когда я с ними общаюсь, я стараюсь несколько отделять их прямо-таки от Ахматовой, от Цветаевой, от Мандельштама и т.д. Вот любопытный феномен. Поэтому это очень зависит от человека. Я знаю кучу людей, которые живут в своем культурном гетто.

«Каждая страна имеет своих поэтов-эмигрантов. Но лишь феномен русской эмиграции породил такое широкоразветвленное и пустившее глубокие корни явление, как “поэзия русского зарубежья”. Почему?» С моей точки зрения, это продолжающееся отвратительное явление русского шовинистского империализма, который считает, что имеется только определённая территория, с которой связаны русский язык и русская культура. Это чувствуется все время – при моих поездках в Москву, где ты вроде бы свой и в то же время не свой… я знаю это чувство. Никакому итальянцу, который живет в Нью-Йорке и ест ту самую лазанью, не придет в голову, что он изменник своему тосканскому городку, из которого он происходит и куда он возвращается к родственникам. Его родственникам, которые накрывают стол во дворе с той же самой лазаньей, не придет в голову называть его изменником. Никакому индусу, китайцу, вьетнамцу, корейцу, живущему в Америке, ничего подобного не придет в голову. По какой-то странной причине в русской традиции, несмотря на восприятие эмигранта вроде бы как своего, есть некоторое ощущение, что ты изменил своей родине. Я говорил, что делаю антологию поэтов, которые говорят по-английски с акцентом. Это абсолютно уникальное, но естественное и живое явление. Любопытно, что, когда начинаешь говорить об этом русском феномене, люди других культур даже не понимают, о чем идет речь. Наоборот, они стараются связываться со своими соотечественниками… И последнее, что я скажу – это просто безобразный позор, что в стране Америке и в городе Нью-Йорке нет центра, дома русской культуры. Некуда, извините за выражение, пойти. Понимаете – центром русской культуры является ресторан «Русский самовар», Роман Каплан, ваш покорный слуга и еще пара людей, которые организовывают чтение стихов и т.д. Если бы вы видели польский культурный центр, с ежедневной газетой «Новый день», румынский культурный центр – многоэтажное здание с выставками, чтениями, музыкальными концертами… Я уже не говорю про французский центр… Кто угодно… Только русского нет!

Александр Мельник. Можно ли говорить об эмигрантском синдроме в русскоязычной поэзии ближнего зарубежья? Здесь ведь совершенно уникальная ситуация – русский поэт никуда не эмигрировал, он остался дома, но от него эмигрировало прежнее государство.

Александр Кабанов (Украина). Украина всегда стремилась к независимости. Это такая независимость была… пульсирующая в разные места. Разные были ситуации, когда Украина вот-вот станет независимой. От Богдана Хмельницкого до Грушевского, революция… опять же мы вспоминаем ОУН, УПА, Бандеру и те времена. Я знаю украинскую культуру лучше, чем радикальные украинцы. Мы знаем, что украинская литература – это великая литература, великая проза, Гончар, Загребельный… Определенный сегмент прозы и поэзии. Они об этом подозревают с большим трудом, в отличии от меня, к примеру, который любит украинскую литературу и украинский язык, но пишет стихи на русском языке. Я бы не акцентировал какие-то особые негативные моменты между представителями украинской и русской культуры. И с той и с другой стороны дураков хватает, как говорится. Процентов шестьдесят Украины разговаривают на русском. Так исторически сложилось. Приводят пример Хрущева, который украинцам подарил Крым, Севастополь. Т.е. есть сегмент этой вечной дискуссии и с той и с другой стороны, но я хочу сразу сказать, что я вне этого сегмента. Почему? Потому что там, учитывая, что вся славянская история – вещь непредсказуемая, можно говорить о разных моментах, но нужно жить сегодняшним днем. Нужно извлекать результаты и выводы из той истории, которая была, и заниматься прикладными вопросами. Для меня всегда был важен сам текст. Неважно, на каком языке написанный – на русском, украинском, фламандском или английском… сам текст. Если текст – ерунда, хотя он написан на прекрасном украинском языке, то все эти дискуссии теряют смысл. И поэтому и тот журнал, который я имею честь возглавлять, журнал «Шо», и вменяемые украинские и русские авторы – Сергей Жадан, Андрей Поляков, Борис Херсонский, Ирина Евса – это люди, естественно, с определенными тараканами в голове, как каждый из нас, но, в принципе, с ними можно общаться. Это то, что приумножает и украинскую, и русскую культуру, то, что приращивает смысл текста, написанного на русском ли, на украинском языке. Я думаю, что ситуация ничем не отличается от других стран. Просто всегда в контексте времени, в контексте той или иной литературы оказывается, что хорошего должно быть мало. Находятся люди, которые устраивают фестивали, издают сборники, переводят друг друга, и потом видишь плоды их усилий на грузинском языке, на украинском языке, на русском, на нидерландском. Текст самораспространяется. Когда вопрос языка поднимается из зомбоящиков России или Украины, то нужно быть настороже. Понятно, что при этом может быть украдена та или иная глобальная сумма. Т.е. народонаселение отвлекается на проблемы языка, а в это время идет распил государственного бюджета. Естественно, есть там какие-то моменты, мол, я, например, гражданин Украины, пишущий на русском языке, не могу участвовать в каком-нибудь международном фестивале в Москве. В украинскую делегацию я не могу войти, потому что я пишу на русском. Хотя меня хотят пригласить, например, москвичи. Ну вот есть такая чиновничья система, но я в любом случае приезжаю по линии какого-нибудь американского фонда, который является третьим лицом, или немецкого фонда. Я рад, что все-таки мы действительно акцентируемся не на каких-то волнах эмиграции, а на формате языка, т.е. на каком языке мы пишем. Мы говорим о том, что мы пишем. А чем слово наше отзовется, это я думаю, мы проверим лет через 30–40–50. На «Эмигрантской лире – 2050» соберемся уже такие… в креслах-качалках, с палочками, старенькие, и Мельник, как самый бодрый человек, откроет бодрым голосом «Эмигрантскую лиру – 2050»… вот тогда мы и проверим на самом деле, что из этого получилось.

Александр Мельник. Дорогие друзья, спасибо всем за участие в сегодняшнем разговоре! Русская диаспора за рубежом – это океан, а эмигрантская поэзия – соль этого океана.