Российские топонимы, исторические лица и персонажи русской литературы в русской поэзии Нью-Йорка

В одном из своих интервью Алексей Цветков заявил: «Когда мы говорим о родине, важно не употреблять заглавной буквы, тогда все становится на свои места» (Интерпоэзия, № 1, 2015). Действительно, в произведениях поэтов Нью-Йорка нет пафоса и придыхания. Россия предстает родными дворами и улицами, вокзалами и аэропортами, знаковыми местами детства и молодости. Более того, некоторые авторы признаются в невозможности произнести это слово (родина), как, например, Ирина Машинская:

ты не будешь ни сниться, ни зваться,
только рельс полоснет лезвие.
Бесполезно отыскивать в святцах
онемевшее имя твое.

                    (Знамя, № 10, 2015)

Исторические личности и персонажи русской литературы то и дело появляются в их стихотворениях. И это больше, чем прием, потому что они становятся героями произведений и несут значительную нагрузку в силу важной и порой неоднозначной роли, которую сыграли в жизни авторов или в российской истории.

«Элегия памяти» Владимира Гандельсмана имеет подзаголовок – «перечитывая Л. Чуковскую». И там же – обращение к героине известной повести:

Жил на Чайковского я, потом на Шпалерной.
Что ни адрес, Софья Петровна, то скверный.

                                           (Знамя, № 3, 2016)

Отсыл недвусмысленный. И имя не случайно. Только человек, хорошо знающий историю России и русскую литературу, может убедительно ввести в текст имя литературного персонажа, о котором Лидия Чуковская, пишет, что главной героиней «избрала не сестру, не жену, не возлюбленную, а символ преданности – мать».

Годонимы – улицы Шпалерная и Чайковского – здесь тоже не случайны. Улица Чайковского – одна из самых аристократических в Петербурге, на которой жили известные личности. Но автор стихотворения называет адрес скверным – в 1936 году здесь располагалась прокуратура, сейчас – Министерство внутренних дел. На Шпалерной находилась первая в России «образцовая» тюрьма, открытая в 1875 году, в которой сидел Ленин. После Октябрьской революции бывший Дом предварительного заключения стал следственной тюрьмой Ленинградского управления ОГПУ (затем – НКВД-МГБ-КГБ).

Нет и не будет письма.
Пушкин ошибся: и посох в руках, и сума, –
и пока ты по городу – быть ему пусту! – бродила,
Софья Петровна, автор тебя пощадила
тем, что свела с ума.

Сума и тюрьма – вечный образ русской поэзии, многажды упоминающийся в стихах русских поэтов. Но в контексте этого стихотворения образ становится осязаемым и конкретным. Душевная болезнь предстает как избавление от невыносимых страданий, а автор «Софьи Петровны» – избавительницей от муки, которую испытывает мать, потерявшая сына

Там соседствует шелуха
семечек и куриные потроха
с лукоморьем услышанного впервые стиха,
чье-то кокетливое «тебе не к лицу»
с Левитаном из репродуктора на кронштадтском плацу…

                                       (Интерпоэзия, № 1, 2016)

Образ Лукоморья – один из самых нежных и радостных образов поэзии для детей. Стихотворение Пушкина превращается в символ счастливого детства, соседствующего с мирной незатейливой фразой «тебе не к лицу». И рядом – имя Левитана. Ошибки быть не может. В этом контексте оно принадлежит не знаменитому художнику, а диктору, читавшему по радио во время Великой Отечественной войны сводки Совинформбюро и приказы Верховного Главнокомандующего. А кронштадтский плац, на котором с незапамятных времен устраивались парады и марши, – место сакральное и неоднозначное в истории царской России.

В стихотворении Андрея Грицмана, тридцать пять лет назад эмигрировавшего из России, горечь и память об утратах переходит в размышления о судьбе оставленной страны.

Уплывает, как облако, в бездну страна.
В тишине только клекот и гул,
Новодевичий колокол слышен.
И седой Чаадаев сидит у окна―
он грустит по друзьям
и письмо безответное пишет.

                      (Новая Юность, № 5, 2015)

«Новодевичий колокол» – масштабный образ, который каждый может интерпретировать по-своему, памятуя, в частности, о могилах известных людей знаменитого московского кладбища. И Чаадаев здесь не случайная фигура, если вспомним, что после написания «Философических писем», которые вызвали резкое недовольство властей из-за выраженного в нем негодования по поводу отлученности России от «всемирного воспитания человеческого рода», он был объявлен сумасшедшим. И здесь очевидна перекличка со стихотворением Владимира Гандельсмана, в котором он заявляет, что сойти с ума – это благо. Будучи мыслящим и психически здоровым человеком, принять происходившее в России в известные годы, действительно, было невозможно.

В стихотворении «Прогулка по родному городу» Грицман живописует одно из самых примечательных мест Москвы, да и всей России:

У трех вокзалов, у трамвайных линий
коростой покрывал чернильный иней
у тени Косарева грудь и козырек,
лахудру пьяную, и Ленина висок,
суконного прохожего мешок,
транзитного, из Харькова в Калинин.

Памятники Ленину и Косареву (первый секретарь ВЛКСМ в 1929–1938 гг., участвовавший в репрессиях и репрессированный, имевший отношение к строительству трех вокзалов и переименованию Каланчевской площади в Комсомольскую), «пьяная лахудра» и «суконный прохожий» – привычный российский привокзальный ландшафт. Астионимы Харьков и Калинин, в 1990 году вернувший себе название Тверь, придают стихотворению историческую убедительность.

Все пусто, гулко, настежь все открыто
под выцветшим плакатом «Миру – Мир!»

Этими строками заканчивается «Прогулка по родному городу». Нет города, села или деревни, в котором не были бы вырезаны из пенопласта и расположены на крыше какого-нибудь дома либо выведены красной масляной краской на стене или заборе эти унылые, затасканные и покрытые слоем пыли слова. Андрей Грицман сознательно выбрал именно их из множества лозунгов советской эпохи («Слава КПСС!» и др.), почувствовав лицемерие этих ничего не говорящих слов.

В стихотворении Владимира Друка «Спи, Шанхай!», тянущем по объему и протяженности действия на поэму, концептуально и с горьким юмором показывается абсурд российской жизни – так, как ее видит и понимает автор.

скажем – полночь, скажем – углич

скажем – кремль
часовые
дальний флигель
коридоры, коридоры …
потайная
дверь четвертого отдела:

«министерство ожиданий. департамент беспредела»

                                                (Волга, № 11–12, 2010)

Что ни слово, то отдельная мрачная глава российской истории. Не расшифровывая слова и понятия, автор воссоздает ключевые моменты истории России на большом временном отрезке. И делает он это довольно необычно: в экспрессионистской манере крупными мазками рисует картинку, забавную на первый взгляд, но когда через несколько строк он повторяет ее, начинаешь понимать, что в этом повторении есть какой-то смысл.

Заканчивается стихотворение так:

спи, шанхай!
гуляй, барвиха!

Шанхай здесь может восприниматься и как крупнейший город мира по численности населения, средоточие мира, и как место, где в промежутке между мировыми войнами существовала крупная русская диаспора представителей первой волны эмиграции. Барвиха – известное место поселения так называемых новых русских. Не исключаю и третьих-четвертых смыслов этих топонимов.

В одном из последних опубликованных стихотворений Бахыта Кенжеева используется прием перечисления. Автор словно выкликает из бездны имена близких людей.

Сопровский. Пригов. Лосев. Величанский.
Пахомов. Шварц. Кривулин. Инна Клемент.
Дашевский. Всех не вспомнить, только имя
от каждого осталось, только имя…

                                            (Знамя, № 5, 2015)

Перечень имен известных поэтов – это не просто дань ушедшим, это словно называние фактов своей биографии. Ни одного случайного имени. Каждый из этих поэтов сыграл особую роль и в русской литературе.

тот ли крепкий стол дубовый
из Державина Г.Р.
тот ли легкий гроб сосновый
(из IKEA например)
купим водочки в Ашане
а селедочки уже
кем служили чем дышали
на четвертом этаже

                (Новый мир, № 10, 2015)

Державинский стол здесь нужен не только как символ чего-то устойчиво-постоянного, но и как ритуальный и этический центр семейно-родового мироздания, воплощение духовности – за стол не садились, не помолившись. Кстати, знаменитый Державинский стол сохранился и находится в Казани, в Национальном музее.

«Ашан» и IKEA трудно назвать российскими топонимами. Ашан (Holding Auchan SA) – французская корпорация, представленная во многих странах мира. IKEA – нидерландская производственно-торговая компания, имеющая шведские корни. Но в последние годы эти названия, как и сами торговые центры, вошли в жизнь жителей России, преимущественно крупных городов. Вывески с этими иностранными, иногда в русской транскрипции, словами соседствуют с патриархальными – «Хлеб» или «Продукты».

Родной город – один из героев микропоэмы Ирины Машинской «Над морем». Он не называется, но по известным историческим улицам столицы это не сложно определить.

Но запахло солдатчиной – пошли странные умолчания,
имя смешное Дурова, улица детского ада –
юнги пошли в солдаты, и шли два года –
в понедельник-стоик по Первой-Второй Мещанской,
из уголка Дурова в угол Иры Машинской…

                                 (Интерпоэзия, № 2, 2014)

Когда-то Андрей Битов написал, что пионерский лагерь – тоже лагерь, и это прозвучало в тот момент громко и неожиданно. А советский детский сад – словно репетиция будущей коммунальной жизни по понятиям. Автор усиливает драматизм, расположив… точнее, жизнь расположила ее «детский ад» на одной из красивейших и радостных московских улиц, где находится знаменитый театр зверей «Уголок дедушки Дурова». «Угол Иры Машинской» разрастается до события мировой важности – всё родом из детства. Еще никто в литературе не называл детский сад солдатчиной. Хорошо вижу маленькую девочку, которую за руку ведут ранним холодным утром в детский сад. Еще темно. А впереди – неизвестность.

в кухне – на дальнем полюсе – бьются склянки,
покуда зеленоглазый спешит муравей Бианки.

А муравей тот самый – из рассказа Виталия Бианки «Как муравьишка домой спешил». Автор – известный советский писатель с примечательной биографией (член партии эсеров в годы Октябрьской революции, был мобилизован в армию Колчака, дезертировал). Почти все дети, выросшие в советское время, читали этот рассказ или видели одноименный мультфильм. Этот персонаж вносит в микропоэму теплую интонацию дома. Советского дома.

Температура стихотворений, в которых упоминаются родные места, у каждого автора разная. Кто-то давно свыкся с измененной окружающей действительностью. Кто-то, как лирический герой Григория Стариковского, переполнен гневом.

такие посещают мысли – сжечь бы
всё кунцево и сетунь заодно,
чувствительность, к чертям ее собачьим,
ласкательными подметают пол.

обратный курс на длинноостный дом,
который снес лужков, но сладок дым,
летящий ниоткуда, приставучий,
как возвращенье в пьесе «три сестры».

                                (Волга, № 5–6, 2014)

Российские топонимы – Кунцево (урбаноним) и Сетунь (потамоним) – соседствуют с державинским образом «дыма Отечества», который не «сладок и приятен», а летит «ниоткуда», еще и «приставучий». Возникает имя бывшего мэра Москвы, четко обозначающее, видимо, важные для автора исторические время и действие. Да и упоминание известной пьесы Чехова, герои которой мечтают, но не могут совершить простое действие, придает стихотворению горечь, безысходность и отсылает к узнаваемой российской ситуации.

Григорий Стариковский известен также как переводчик не только с нескольких живых языков, но и с древнегреческого и латинского. Его родина – все языковое пространство мира. Отчасти по этой причине Россия фигурирует лишь как одна из его духовных родин. Потому, вероятно, российские топонимы редко встречаются в его стихотворениях.

Москва и Нью-Йорк часто перекликаются в стихах нью-йоркских поэтов. Практически все имеют к первопрестольной какое-то отношение: кто-то здесь родился и жил до Отъезда, кто-то часто бывал, и Москва стала для автора родным городом. Александр Стесин, упоминая эти урбанонимы, решает философские вопросы, связанные с самоидентификацией:

…не верится, что это я, уроженец Москвы
и житель Нью-Йорка, и точка, где я существую,
способна вместить еще все позапрошлые «здесь»,
и звездное небо, и звездам подобный на время
ночной самолет, неподвижно летящий Бог весть…

                                                   (Новый мир, № 5, 2014)

Обозначая эти две точки на карте духовной жизни, лирический герой хочет определить не только свое назначение, но и свой путь.

Дед прошел до Берлина войну
у мартеновской топки в Сибири,
без оркестра вернулся в страну,
где победные марши трубили.
В новый век производственных льгот
вышел улицей Кто-то-там-града
и катал на плечах каждый год
мою маму во время парада.

                   (Вестник Европы, № 38–39, 2014)

Слово «мартен» в России имеет особенное значение. Даже Маяковский употребил его однажды: «Мы в сотню солнц мартенами / Воспламеним Сибирь». Можно сказать, человек, стоящий у мартеновской печи, стал символом рабочего из пары «Рабочий и колхозница». Он ходит на демонстрации в городе, название которого заканчивается на град. И в данном контексте все вроде бы хорошо. Но мы-то знаем…

У Алексея Цветкова российские приметы скорее угадываются, чем называются, становятся одними из множества кирпичиков, из которых складывается стихотворение, как, например, в «Песне взлетной полосы».

пурги малярийные сети
за окнами область бела
неправда стояла на свете
неправда всегда и была
в обширном владении отчем
от моря до северных гор
но вылета не было впрочем
и нет говорят до сих пор

                   (Знамя, № 10, 2015)

Автор называет Россию «обширным владением отчим от моря до северных гор». И это важно для понимания стихотворения и его поэтики в целом. Цветков сразу придает предмету качество, а в данном случае и ироничный оттенок. Тема России, если можно вообще говорить о ее присутствии в творчестве этого автора, трансформируется в метафизические размышления и осознание себя по Мандельштаму – «я и садовник, я же и цветок».

В стихотворении «Баллада о солдате» (кивок в сторону известного советского фильма сделан, естественно, умышленно) рассказывается история погибшего солдата.

мы с потемкиным брали очаков
сам вперед и братишки за мной
не малюткам рассказывать на ночь
лучше правду за вымя не трожь
что творил там григорь алексаныч
за геройство таврический тож

                          (Новый мир, № 2, 2014)

Как и в любой балладе, неизбежно возникают обстоятельства места и времени, здесь – астионим Очаков. Известный исторический персонаж, создатель Черноморского военного флота упоминается без особого почтения, с немалой долей насмешливости.

кто преставился не умирает
и сметая ненужную плоть
размерзающих нас озирает
одноглазый в медалях господь

Мертвые говорят – один из многочисленных смыслов произведения. Вообще, как всегда у Цветкова, резон не в самой истории, а в трагизме существования и вообще, и отдельно взятого человека.

Образ России в поэзии русских поэтов Нью-Йорка лишен пресловутой ностальгии и не является ключевой темой в их творчестве. Авторы используют российские приметы в той или иной форме для выражения более важных для них мыслей и эмоций, чем банальная «тоска по родине», которую Марина Цветаева назвала «разоблаченной морокой».

Частое включение в ткань стихотворения имен собственных реально существовавших или существующих личностей имеет давнюю традицию в русской поэзии, восходящую к Державину и Пушкину. Антропоним всегда выделяется в тексте, его появление сразу наполняет стихотворение нужным для автора ассоциативным рядом. И это необходимо поэтам не только для более полного раскрытия главной идеи, но и для своей духовно-этической самоидентификации, поскольку за каждым именем – эпоха и мировоззрение.

Если для поэтов первой волны эмиграции Россия была недостижимой, а для многих и путеводной звездой, то для современных русских поэтов – это просто место, где прошла часть их жизни, с которой связано немало радостных и горьких воспоминаний и которая присутствует в их поэзии вместе с новой родиной.

Русский язык принадлежит всем, кто говорит на нем, где бы он ни жил. И развивается он по одним законам в Москве, Санкт-Петербурге, Казани или Нью-Йорке. Казалось бы, очевидная вещь. Но нелепыми и смешными выглядят попытки тех, кто отказывает поэтам, живущим за пределами метрополии, в принадлежности к так называемому мейнстриму русской литературы или считает их произведения частью эмигрантской культуры, имеющей опосредованное отношение к «великому и могучему».

Русская американская поэзия сегодня переживает расцвет. Парадоксальным образом Нью-Йорк стал одной из столиц современной русской поэзии. Концентрация поэзии высшего качества в этом мегаполисе – тому доказательство. В современном Нью-Йорке выходят русские литературные издания, в которых публикуются стихотворения русских поэтов, живущих в Америке. И не все из них здесь упомянуты. Возможно, автор эссе решится на книгу, в которой полнее представит все многообразие русской поэзии Америки.

И последнее – важное. Авторы не ставят целью «вернуться в Россию – стихами» (Георгий Иванов). Как поэты, они в ней существуют наравне с теми, кто не покидал Россию.