Речь с вариациями на тему

Поэзия – разновидность религии, и Андрей Грицман – один из ее адептов. Замечу в скобках, что адепт – в медицине – фермент пролекарственной терапии, который помогает вырабатывать антитела и используется при лечении рака. И это значение слова тоже имеет отношение к Андрею, точнее – к его профессиональной врачебной деятельности. Андрей Грицман – двойной адепт, что делает ему честь.

Книга, о которой сегодня речь, называется «Вариации на тему» (М.: Время, 2009). Я полагаю, что в ней представлено лучшее, что написано поэтом. Во всяком случае, все самое характерное – наверняка. Название очень удачное – действительно, стихи А.Г. всегда вариации на тему, которую задает себе поэт, а вернее – на тему, которая задана любому поэту изначально. Я не хочу ее определять, но если мы вслушиваемся в то, что говорит поэт, с той внимательностью, с которой фотограф всматривается в изображение, проступающее на фотобумаге в ванночке с проявителем, тема сама о себе заявит. Попробуем принять эту «ванночку».

Первое, что я всегда замечаю, читая стихи А.Г., – это их неумолимая самостоятельность. Ассоциации, аллюзии на Блока, Мандельштама или Есенина и вообще переклички со множеством поэтов – да, но ни малейшего сходства. Я всегда узнаю этот голос, пробивающийся то сквозь неровный нервный ритм, то сквозь плавный, иногда – скрепленный прочной рифмой, иногда – полурифмой, иногда – неким подобием ее, пришедшим, вероятно, из английского. Как в стихотворении «Утро», например:

В тихой заводи получаса
чуть плеснуло судьбы весло.
В полусонном глазу небесном
стынет медленный самолет.

Подобие рифмы мы слышим в этих «получаса» – «небесном» или «весло» – самолет». Есть отдаленное созвучие в этих словах, почти раздражительное для слуха, но и обновляющее его. Есть в этой строфе и другая особенность поэтики А.Г. – перенос значения слова на другой объект или погоня за двумя зайцами, которая увенчивается успехом. Мы читаем «в полусонном глазу небесном», но это, конечно, и полусонный глаз проснувшегося человека. И дальше:

Пограничное пробуждение,
скрытый сумрачный перелет.
Если свыкнуться с полусветом,
слышно – кто-то тебя зовет.

Это похоже на то самое проявление фотоснимка, о котором я говорил, – человек просыпается, он – на той бесподобной и блаженной грани тьмы и света, на грани узнавания мира и себя в мире. И раз уж проснулся, то кто-то или что-то немедленно зовет: «слышно – кто-то тебя зовет». Дальше – важнейшее:

Утро белое или серое,
словно известь родильных палат.
Незнакомая женщина Вера
тихим голосом говорит…

Я догадываюсь, что дело тут не в женщине Вере, и, когда в последней строфе возникает женщина Надежда, картина устанавливается окончательно. Ее смысл в том, что поэзия – разновидность религии, а исповедующий ее человек – верующий. Во что? В то, что если твое второе и истинное рождение достижимо, то только в слове и через слово.

И именно поэтому существование человека столь зыбко. Мы никогда не можем быть уверены до конца, что существуем, что это второе, не биологическое рождение произошло, потому что здесь нет свидетеля, нет акушера, принимающего роды. В стихах А.Г. это ощущение зыбкости присутствует в полной мере. Оно усугублено местом жительства мысли и воображения поэта и местом жительства географическим. Мысль и воображение то и дело перебрасывают его в Россию, туда, где произошло первое рождение (нет ничего проще, сказал: «у бани столб синеющего пара» – и ты на родине), а затем возвращают в Америку, где, я подозреваю, произошло рождение второе, более существенное, но невозможное без первого: поэтическое. Географическое место жительство – Америка – добавляет ощущения зыбкости. И это выражено в цикле стихотоворений с характерным названием «В зале ожидания»:

Всё говорит: зажилась, зажилась…
Во рту горчит, губы спеклись…

И чуть ниже:

Всё под контролем. Больничных палат
в крике немом тягучие сны.

Это Америка, это одна из ее формул: «всё под контролем», но человек умирает. Он умирает всюду, но не всюду мы можем сказать с такой растерянностью, что «всё под контролем». Это одиночество человека в Америке, это одиночество в зале ожидания, это бесконечный хайвэй, аккуратный, холодный, вытягивающий из тебя душу под какую-нибудь прекрасно мурлыкающую музыку в салоне автомобиля.

Я сказал «вытягивающий из тебя душу», и поэтому самое время сказать, что Андрей Грицман – поэт-лирик. Причем – открытый лирик. Что это значит? Это значит, что высказывание не надуманно, что оно обладает бесхитростностью и прямотой, – качествами, изрядно утраченными современной поэзией.

Оставьте меня в покое,
наедине с собою,
наедине с тобою…

И пронзительный финал:

На обороте мрака
дальний фонарь горит.
Старый звонарь сидит.
Склад в опустелой церкви
не освещает мёртвый
потусторонний свет.
Да там никого и нет.

Есть еще одна сторона творчества А.Г., на которую я должен указать, но развивать эту тему не буду, чтобы не расползтись в бесконечном говорении. Назову это словом «размах». Размах тоже двух сортов – внешний, выраженный в параметрах географической карты: помимо России и Америки, это Израиль, Италия, Узбекистан, Германия и т.д. и т.п., когда совершается попытка увидеть мир даже не с высоты птичьего полета, а с высоты аэродинамического летательного аппарата:

Так странно, до Швеции лишь рукой.
А там и Арктики белые флаги,
в безбрежно-белом белые стяги.
Где-то Исландия мечена мелом.
След самолета белым стихом…

И – размах уолт-уитменовский и дилан-томасовский, когда дыхания хватает на долгие стихотворные периоды и даже поэмы.

Я – судьба пересохших ручьев, подлесков,
бездонных оврагов <…>
Светлый ветер забвенья играет травою
на стыках железных дорог
в глуши городов.

Вот другой и теперь уже заключительный пример открытой лирики. Автор возвращается к месту первого своего рождения.

Я ее помню давно,
Еще до первого выбора,
До шапочного разбора.
 
Родное, родина, родинка.
Вот мой дом,
Вот моя родина:
Стрелка, развилка.
Чай остывает.
Моросит.
Спаси, Господи,
раба твоего…

Не знаю, имел ли в виду Андрей стихотворение Набокова 1967 года, когда тот рассматривает присланную ему фотографию «серого севера», но судьбы писателей пересекаются в книге, в частности, в стихотворении «Монтрё», поэтому у меня есть основания предполагать, что и здесь есть стихотворная перекличка с набоковским: «Вот на Лугу шоссе. / Дом с колоннами. Оредежь. / Отовсюду почти / мне к себе до сих пор еще / удалось бы пройти». Забавно сравнить и последние строки стихотворений. У Набокова: «Вот это Батово. / Вот это Рождествено». У Грицмана:

Ей-богу, это не я –
это судьба,
переодетая контролером
в вагоне. Следующая станция –
Скоротово.

Вот все, а точнее, далеко не все, что я хотел сказать об А.Г. и его сборнике «Вариации на тему». Я начал с шуточной формулировки, что Андрей – двойной адепт, имея в виду поэзию и медицину, и потому напоследок обращаю внимание настоящих и будущих читателей книги на стихотворение «Анатомия любви». Оно – из моих любимых и, я уверен, одно из тех, которые составили бы славу любому поэту.