Разговор с пустыней

КРУГОВОРОТ

я научу тебя любить обэриу
возьми бутылочное стеклышко в траву –
оно тебе и циркуль, и треножник
теперь ложись к подножию травы
послушай, как вокруг свистит ковыль
как ластится к такыру подорожник
как строг к соседям сэр чертополох
как бесконечно выспренна сурепка
пусть чистотел испачкает твой слог
липучей кровью

ты
дышать
старайся редко
но глубоко
вот так
лежи
гляди в бутылочный осколок
на межи
и в небо

лежи, пока вокруг ворчит трава
и в теле ощущенье естества
лови на мареве степном взопревшей негой
дели часы на полдень, нечет, чет
и встань, когда прохлада натечет
под бархат пропыленной ветром кожи
сумеешь встать – вернешься в города
а нет, пусть будет степь тобой
сыта –

чертополох, сурепка, подорожник.

КОЛОДЕЦ

видишь? –
глина, ветра и тарантул забили
мой рот
до спасенья от жажды
дневной переход и тугие, как поступь, как вьюки
верблюжьи года

родниковый мой корень –
мой сокол, мой окунь
иссяк, перебит, пересох
перетерся в песок, стал незрячий самум
стал слюда

ни молитвы, ни сына, ни гибкой, как серна, лозы
ни жены, ни кола, ни шатра, ни межи, ни вола –
от бесплодного завтра
ни пригоршни дробной луны
ни слезы

немота и зола

и пустыня нагая молчит
между звезд
легковесно мерцает слюда
время трется о жернов, кружит –
монотонно зудит его хорда…

…слышишь невыразимого гул? –

так во мне прибывает живая
живая вода
и поит
и колышется в горле
и неисчерпаемо горло.

СОВРЕМЕННОСТЬ: Я СТАНУ ЗВАТЬ ТЕБЯ НИНА

псориазные руки пианиста
гениальные пальцы в струпьях
лапы динозавра
нескладного древнего ящера
на белых как кость клавишах пианино
которыми допотопный он
разговаривает с пустыней
у себя внутри
поливая пространство меж звезд
мертвой водой
просыпая нотную грамоту как пепел
в пустоту
сочась наружу экземой созвездий
мучаясь невозможностью
выразить словом
звук запах цвет имя
выкашливая
застрявшее в пространстве между альвеол
безымянное –
неназываемое невыразимое

он
берет разбег от фа-бемоль долетает
до космоса
а потом смотрит в ее глаза –
глаза с вишневой поволокой
выцветшими серыми
смотрит на ее шею –
шею нездешней птицы
натыкается взглядом
на что-то внутри себя
и вдруг говорит:
– Я стану звать тебя Нина!

и оба знают –
как бы она ни ответила
на этот раз
ничто не поможет
соединению неразделимого.

…И ЛАСТОЧКА МУТИРУЕТ К СОВЕ

I.

…и ласточка мутирует к сове – чей глаз как желтая полоска
из-под двери, а ты лежишь на свежей простыне, тебе шесть лет:
ты мал, пуглив, безмерен и любопытен. Тени на стене рисуют
крыльев мах и посекундно меняются: ты замер беспробудно,
ты жмуришь страх, ты в доме и вовне. Ты – ветер, и колышешь
кроны ив, движением ресниц стреножишь время сторожкое,
лишь потому раним и чуток, что на долгий миг доверил сердечный
стук дверному косяку и замер ожиданьем скрипа несмазанных петель.

                                              .Она безлика, но ощутима. Смерть. Она в дому.

Пространство упирается в глаза, рождая красный отсвет на сетчатке,
клонируются тени – отпечатки совиных крыльев. Майская гроза, и та
не заглушит их четкий след: полночный шорох, метроном печальный –
назад тому две ночи умер дед. Сосновый гроб стоит в угрюмой спальне –
потусторонней мебели предмет. Там сладковатый обморок сирени
тревожит надзеркальный креп и забивает ноздри.

                                                                              .Эхо тени и тени эха –
дед был глух и слеп, и молчалив, бездвижен, недвижим, лишь
вязкий сип, надсадный голос легких, подсказывал, что дед пока что жив.
Босая смерть облизывала стекла на всех часах. Сырой рассвет
день ото дня худел. Замком гремел, как тощая сиделка,
когда входило утро. Стрелка на дедовых часах умаялась вконец,
замкнув собой дыхание и боль. Ловец разжал ладонь: и загнанная
белка легла ничком в сердечном колесе.

                                                                  .Теперь ты учишься не доверять росе:
сирень, гроза и все, и все вокруг тебя подыгрывает смерти. Еще минута
и – светает.
Там что-то шаркает… застыть? кричать? …вот-вот!!

Но это бабушка идет. Дверь, наконец, скрипит.

И все в тебе мгновенно засыпает.

II.

Ты ни за что губами не коснешься уже чужого дедовского лба.
Но первым твой ком земли ударит в крышку гроба. Отступит смерть.
Сова и ты – вы оба сочтете ласточек в промытой вышине
над кладбищем. Поверх чужих могил. И ты почувствуешь,
как дед тебя любил: сурово, сдержанно, необычайно –
что было сил – и в отходном бреду.
Так ложечка кружится в чашке чайной и увязает в сахарном меду.

Бабуля доживет до взрослых лет. Твоих. Уйдет внезапно.
На кладбище соседка и сосед поедут. Там ты осознаешь: дед
не был отпет, как следует. На ватных ногах домой вернешься.
Молод. Сед. Глядеться в толщу лет – чужих, своих, непрожитых,
нестрашных, какие есть. На завтра съешь обед, тот что был сварен
бабушкой. Домашних харчей забудешь вскоре вкус и цвет.

До той поры, когда… Сирень. Сосна. Снята на отпуск дача на берегу
реки. Луна и ласточки. Любовь. Полоска света прорежется из-под
дверной доски. Но детские секреты рассказывать не станешь милой.
С ней меж свежих простыней так славно, так легко молчать про это,
как отсчитать по списку кораблей свою судьбу.
Гроза. Начало лета. Стрекочут насекомые в траве,
цикады и кузнечики – поэты.

…и ласточка мутирует к сове.