Путеводитель по несуществующим городам

* * *
В этом городе все наоборот:
к центру от городских ворот
все время идешь не в гору, а под уклон,
спотыкаясь взглядом об обломки античных колонн,
статуи нимф и фавнов в позах из порно-кино,
анимация, куклы из мрамора тоже движутся, но
движутся слишком медленно, чтоб на своем веку
человек мог это заметить. Разве что старику
кажется, что эта статуя когда-то была иной,
отличаясь более развитой мускулатурой и большей длиной
детородного органа, но в прежние времена
все было длиннее и крепче – жизнь, эпоха, страна.

Город навыворот уходит не ввысь, а в глубину.
Идешь на центральную площадь, как будто идешь ко дну.

Потом вспоминаешь то, что напрасно забыл:
в частности, что город этот построен был
в кратере действующего вулкана, что несколько раз в году
случаются извержения – камни летят, поднимается лава,
среди туристов об этом городе – нехорошая слава.
И сюда приезжают те, кому погибель написана на роду.

Время сворачивается, замедляя бег.
Серый пепел падает, словно белый снег.

* * *
На площади установлен медный конь на постаменте.
Всадник был сменным. Когда на троне
воцарялся новый герцог, на монументе
появлялась наследная статуя. Добро, не
приходилось часто менять, а после трех революций
традиция прервалась – конь остался без управленья,
как и само государство. Ни приказов, ни резолюций.
Но никто не высказывает ни малейшего сожаленья.

Здесь также имеется грязный трактир, старейший на континенте.

В нем сидели годами: жили-пили и умирали.
Выносили трупы. А мусор не убирали.
Археолог, историк, а то и культуролог-философ
в поисках истины роются в груде отбросов.

У входа в кабак – фонтан со статуей блюющего Аполлона.
Стоит обнаженный, в венке, согнувшись над мраморной чашей.
Сзади его подпирает мраморная колонна.
А рвет его то салатом, то манной кашей,
в зависимости от того, что сегодня в меню. Реклама.

В чашу бросает монетку нарядная старая дама.

Бросьте и вы, чтоб скорей уехать отсюда
и никогда не вернуться – ни в этом, ни в будущем воплощенье.
Трактир закрывается. На кухне гремит посуда.
Вышибала просит освободить помещенье.

* * *
Среди старинных построек чувствуешь – сам
стал старше лет на пятьсот-шестьсот,
веришь словам Спасителя и Его чудесам,
молишься Богородице – вдруг спасет?

Начинаешь бояться чумы, наводнений, иных
стихийных бедствий, нашествия магометан.
Чувствуешь всей душой жар соблазнов земных .
Слышишь – поют военные флейты, гремит барабан.

Жизнь твоя – закладка в книге средних веков
с цветными картинками под папиросной бумагой, ты
видишь души предков, похожие на мотыльков,
души предков тоже видят тебя с высоты.

В ушах колокольный звон. На губах оживает латынь.
«Gloria Patri» – вместо «Слава Отцу»,
«Oremus» вместо «Помолимся», «Amen» вместо «Аминь».
Чтец читает псалом, и ты внимаешь чтецу.

«Beatus vir» означает – «блаженный муж».
Не пойдет на совет нечестивых, не встанет на грешный путь.
Осеннее небо глядит из осенних луж.
Воздух старости сладок, жаль, что трудно вдохнуть.

* * *
В 1415 году, весной
аист свил гнездо на колесе,
предназначенном для казни
разбойников и убийц.

Разорять гнездо аиста –
плохая примета,
поэтому, чтобы отвратить несчастья,
в городе построили еще один эшафот.

В истории этого края
город сохранился как единственный,
в котором было два лобных места
и два палача.

Палач – тоже человек и может совершить нечто,
достойное смертной казни.
Если бы он был единственным –
что прикажете делать тогда?

Несчастья миновали город, кроме:

двух эпидемий чумы, унесших две трети населения,
четырех войн, из них две – религиозных,
разрушивших семьдесят процентов
исторического центра.

Сейчас на главной площади города
установлен памятник: бронзовый аист,
вскармливающий бронзового птенца
в бронзовом гнезде
на бронзовом колесе,
предназначенном для казни
бронзовых преступников,
в которых, как обычно, нет недостатка.

* * *
огромная готическая окаменелость
вроде чудовищного коралла
веками росла и все время менялась
наполнялась молитвой и пеньем хорала

грегорианского лютеранского не все равно ли
камень не слышит не чувствует боли
только музыка нас укоряла
но мы не слышим ничьих укоров
ни материнских ни протестантских
ни готических как шпили соборов

католических что по-русски тоже
соборных совместных как брачное ложе
ибо все великое совершается скопом
общим собранием прихлопом притопом
а ты стоишь остолоп остолопом
пьешь водичку с сиропом

нас тоже рассмотрят как ископаемый оттиск
религии трилобитов страданий
древней рыбешки огромных зданий
великой живописи затейливых пыток
показательных соревнований
дачи свидетельских показаний
и правдивых и себе не в убыток

* * *
В то время даже убогую хату окружали стеной,
чаще – двумя, потому что мало одной,
вокруг стены глубокий ров с минеральной водою,
на стене – пионерский костер, котел со смолою.

А все потому, что народ вокруг был нервный и злой.

По больничному дворику, под надзором санитарок в белых халатах,
разъезжали всадники с длинными копьями в латах.

Врачи боялись по ночам совершать обход,
потому что вокруг был нервный и злой народ.

Иногда из монастыря выходят монахи,
надевают на рыцарей покаянные, смирительные рубахи,
свечку в руки, долой – сапоги, и айда – пешком
босыми в Рим, каждый – со смертным грешком.

Впрочем, проповеди тут печатают в местных газетах,
а мессу слушают больше на виниле и на кассетах.

На рыночной площади – висельник, разбойник или пират.
Снизу казненного, плача, рассматривает младший брат.
Стражник ругает мамашу: «Куда ты пришла с дитем?»
А дитя просит: «Мамка, пойдем-ка другим путем!»

* * *
На весь городок осталось четыре семьи:
на площадь с ратушей, церковь, крепость на заросшем холме вдали.
В церкви несколько средневековых скульптур, четыре дубовых скамьи,
остатки фресок. Кладбища заросли
непролазным кустарником. Есть пристойный автомобиль.
На нем едут в соседний город купить еду.
Он на ходу: тарахтит, поднимая пыль,
в основном для того, чтобы всем доказать, что он на ходу.
На том же автомобиле привозят два раза в году
священника, служат мессу, облаткой хрустят.
Старейшине девяносто. Опирается на костыль.
Когда-никогда праправнуки в доме его гостят.

Он тоже был молод. На кладбище убирал
могилки родителей, прилежно сгребал листву.
Он не хотел, чтобы город его умирал.
Он наряжал елку на площади к Рождеству.

Нынче елку не наряжают. Пусть украшает себя сама,
если ей так угодно, или пусть засыхает с тоски.
Идешь по улочке, справа и слева – заколоченные дома.
Все имеют владельцев. Все продаются. Цены – низки.

* * *
Холм, река, замок, собор – насколько черновиков
для написания истории средних веков,
краткого специздания для мужиков
и туристов, что, скорее всего, одно и то же.

Спаси и помилуй их, Господи-Боже.
Они – такие как есть. И жребий у них таков.
Как на рисунке трехлетки – две ноги и огромная голова,
пустая, как шарик воздушный, едва
прорезавшиеся точечные зрачки,
почтовые марки, открытки, значки.

Фотографируют непрестанно. Эти – еще новички.

По узким улочкам – под гору или в гору,
в гору лучше, ибо там открывается взору
долина, и дальнозорким там не нужны очки.

Тут обязательно есть святая,
пышная девушка завитая,
решившая сохранить девство,
но утратившая его

в церковном браке с герцогом благочестивым,
убивавшим кротко своих врагов, для начала простив им
все прегрешенья, пока не убили его самого.

И вдова с детьми чуть от горя не утопилась,
но опомнилась, и в монастырь удалилась,
долго молилась, а ночью во тьме светилась,
будто намазали фосфором, прежде чем умереть,
она призвала на город великую милость.

Город хороший. Есть на что посмотреть.

* * *
Хватило бы денег – жил бы в дешевом отеле
в маленьком городке, окна – с видом на море,
оплатив заранее заботы о мертвом теле
единственной погребальной конторе.

Втыкал бы свечу в песком наполненный ящик,
морщился бы, когда хор фальшивил безбожно,
в общем, был бы одним из молящихся и предстоящих,
любящих Господа, насколько это возможно.

Здоровался бы с седым господином и с дамой вальяжной,
но ближний становится дальним на расстоянии метра.
Холодным осенним утром я ходил бы по гальке пляжной,
подняв воротник, вздрагивая от порывов ветра.