Пунктиры, тире…

* * *
            памяти А. Кобенкова

1.

«Ты» –
это то, что я выносил,
нечего больше сказать.
Остается вымысел,
раскадрованная тетрадь.

Значки,
             запятые,
                           пунктиры,
                                             тире,
Мрак в сужающейся квартире,
Распахнутой настежь земле.

Это – первая жажда звонка,
смерть страшна, как близка.

Долгий выбор венка.
Неработающая строка,
чтобы бросить издалека
бессмысленное «пока».

2.

Это проза. А в прозе
говорят на своем.
Вся роса и все слезы –
пустота под стеклом
циферблатного права
под блатной интерес,
чтобы слева направо
расходился надрез…

* * *
               Каплет с крана. Долбит…
                                         А. Тимченов

Время заканчивается не всегда со зла,
но заканчивается обязательно.
Это мы вынесли в трех зеркалах,
что разбили с нашим приятелем.

Этот приятель был глух, слеп,
пьян, то есть в лучшем виде,
он был последним из тех,
кто «не такое» видел.

Эхо смерти – кранный всхлип,
НеПьющаяся вода,
Но кто сказал, что ты возник
оттуда и досюда!

До опустошения,
желтизны луча,
принесшего в воскресенье
дать подышать.

С труппой теней под манишкой:
суслик и кто-то черный…

Это разум или уже не разум?

«А ты соберешь нас разве?
Нас и там-то, как грязи.
Как мошкары на празднике…»

Спирт, разведенный краской.
Растянутое «сейчас».

Ярмарки, сны, «Алкоголи» –
Работает все, что вкололи.

Если свет погас.

* * *
Поэзия –
                 единственная связь между этим миром и тем,
более прямой дороги не существует.
Начиняется грифель, а затем
появляется тот, кто кощунствует –
                дает прикурить и на спичку дует.
Но я слышу залетейские ваши слова,
хор и шорох строф – остальное враки –
как агонию волшебства,
распустившегося во мраке.

ДЕТСКОЕ

Это вТорчество мое,
благодати не лишенное вовсе –
лицом не отсюда.
Никогда я о читателе не думал.
Говорю – ну: как бы, между прочим…

Говорю, мол, продолжается лето:
выгул запаха и цвета.

Продолжается объясненье
черт-те с кем, но с кем-то важным.
Он глядит и не понимает:
«Ты не траться, а заработай.
Смени рубашку и смени ботинки,
разберись, что такое мода,
журналы “Веселые картинки”
пора отдать племянникам из народа.
Ты такой же, как все,
и не надо из себя строить!
Подумай лучше о том, как жену пристроить».

Я иду понурый, неинтересный
и пою свою любимую песню.
От нее, как в сказке, все оживает.
И гремят, как консервные банки, на поворотах красивые красные трамваи.

* * *
              Янышеву как Ташкенту

Возьми за беспамятство город,
Старушечий сумрак в углу,
Светящийся нерв разговора,
Солому, слюну и смолу.

Весна наступает мазками,
Пульсируя все горячей,
Так вязью сквозь вязкую память
Сочится точильщик-ручей.

Коробится воспоминанье,
И краска вспухает, сочна,
Я все отдаю за незнанье,
За запахи детского сна,

За преданный рокот арыка
В каком-то другом измере…,
Примеривший обморок мрака
По этой блаженной поре.

* * *
                           Вадику Муратханову

Футбольное братство бессмертно,
как бессмертен Сэсэсээр,
опаляющий воздух Ташкента,
что сюда влажный голос простер.
— — — — — — — — — — — — — — —
Между строк:
трудно быть человеком,
разрываясь меж этим и тем,
быть ребенком любимого века,
отложенного насовсем,
отличать свою правду от прочих,
говорить, как не говорят;
обреченный на выход досрочно,
вспоминать пионеротряд.
— — — — — — — — — — — — —
Выходили при первом слове,
а потом гоняли до темноты;
И глаголы летали внове
высшей речи, а не понты.

Мы решили свою задачу,
мы сыграли в свою игру,
открываясь на пас незрячий
в отступающую жару
под отчаянный крик: беру!

Здесь срубали! А поутру
отводили курить к костру.
Типа: счет ничего не значит.