Псалмы утешения

Меламед И. Воздаяние. – М.: Воймега, 2010. – 120 с.

Темно-синюю книгу Меламеда лучше всего читать, когда тебе плохо. Не обязательно – очень. Просто плохо, неуютно, давит в висках, просто бессонница. Просто.

Средства предельно скупы. Одно и то же время – поздний вечер, сумерки, ночь; если свет – то нездешний, из небытия-прошлого, из небытия-будущего. Цвет – черный, реже белый. Одна и та же погода – снег. Одни и те же персонажи: родители, родственники, друзья детства.

Мне сладко ощутить тех дней очарованье,
там каждый выходной который год подряд
они к своим родным приходят мыться в ванне –
отец мой, мать моя и маленький мой брат.
 
И ясно вижу я, как ждут они трамвая,
собрав свое белье и в сетку положив.
И дядя Федя рад, им двери открывая, –
семнадцать долгих лет еще он будет жив…

                                              .(«Мне сладко ощутить…»)

Главные, конечно, – отец и мать. Они почти не различимы, неразделимы, разве что отец возникает в подробном, стереоскопическом бытовом антураже:

Всё было так всегда и будет завтра.
Отец на кухне мне готовит завтрак.
 
Рукой с прожилкою голубою
хрустит яичною скорлупою –
 
такой же белой на его ладони,
как снег за окнами на голой кроне…

(«Я – мальчик маленький у зимних окон…»)

В блаженном сне еще не смыслю ничего.
Мне вяжут варежки из шарфа твоего.
 
И мы с тобою коротаем карантин
в одной из длительных, медлительных ангин.
 
О, не волнуйся так – ведь я тебя люблю.
Я наблюдаю за тобою – я не сплю.
 
Игрушки тоже наблюдают за тобой –
ты машинально их таскаешь за собой.
 
И медлишь в кухне, дожидаясь в темноте,
покуда чайник содрогнется на плите…

                                        .(«…Не плачь, не мучайся…»)

Такой «крупный ракурс» отца заставляет вспомнить прозу Бруно Шульца, уроженца тех же краев, что и Меламед (Меламед – Львова, Шульц – Дрогобыча). Только у Шульца отец – нечто исчезающее, превращающееся в итоге то в птиц, то в насекомое…

У Меламеда неуловимым, ускользающим оказывается образ матери – не случайно ее метафорой становится бабочка:

Еще никто не должен умирать.
И бабочка, вплывая в палисадник,
на темную твою садится прядь –
божественный и мимолетный всадник.
………..
И жизнь твоя стремится напролом
вот в эту ночь с бездонною зимою,
шуршащая папирусным крылом,
оранжевая, с траурной каймою.

                                      .(«Памяти мамы»)

В целом же «бестиарий» Меламеда крайне беден. Живым существам, как и растениям, почти нет места в его стихах. Если в них нечаянно залетит пчела, то только для того, чтобы ужалить:

И печка железная в классе продленного дня.
И пчелка на клумбе мне в палец впивается, жаля.
И, кажется, нет человека несчастней меня –
за парту к другому отсажена девочка Валя.
……………
О Господи Боже, зачем эта гибель и мрак?
И горькая водка, и сладкая музыка эта?
Рукою ужаленной шарит несчастный дурак,
меся пустоту в беспорядочных поисках света…

                                                 .(«И печка железная в классе…»)

Только люди. Только человек и его боль, то нарастающая, то отпускающая (ненадолго). Прошлое: густонаселенное языческое, дохристианское детство. Настоящее: одиночество; вера – отчаяние. Будущее – пространство чистой веры, в котором снова воскресают лица и имена детства.

Вообще, разговоры о «христианской поэзии» (а они постоянно ведутся вокруг Меламеда) не только профанируют собой и христианство, и поэзию – они большей частью бесплодны. Слишком это различные, взаимоотторгающие стихии. В религии слово от многократного повторения лишь возрастает в своем священном значении – в поэзии оно этим же обесценивается и обессмысливается. Слово «ангел», при ежедневном его произнесении в молитве (например, в молитве Ангелу Хранителю), никогда не будет казаться молящемуся банальным и затертым. Но именно таковым оно стало в современной русской поэзии от непрерывной эксплуатации (к сожалению, это можно отнести и к большинству «ангелов» в стихах Меламеда).

Иной вопрос – поэтический жанр.

Меламед настойчиво и последовательно разрабатывает один и тот же жанр, – действительно, имеющий благородное библейское происхождение.

Речь идет о псалмах. Замечательные образцы стихотворений-псалмов дал Вениамин Блаженный. В более лирическом ключе продолжает традицию в конце 90-х Геннадий Русаков, в более отстраненно-ироничном – Мария Галина. Но, пожалуй, только у Меламеда псалом стал фактически единственной формой поэтического высказывания. Разве что место абстрактных «многих врагов» псалмов в поэзии Меламеда занимает предельно-конкретная боль, болезнь.

Есть в книге и одно стихотворение, которое так и называется «Псалом». Пожалуй, наименее «псаломное»: поэт говорит как бы не от своего имени, стилизует, используя для чего-то балладные интонации:

Ветер воет, проносясь над шатром,
и вокруг меня колышется мрак.
Был когда-то я могучим царем,
но свирепый сокрушил меня враг…

И буквально через две страницы – незамутненная никакой стилизацией псаломная тема – возможно, шестого псалма («Господи! не в ярости Твоей…»):

Наступает мутный вечер,
а за ним – ночная тьма
Ад, наверное, не вечен.
Лишь бы не сойти с ума.
 
Ибо в это время суток
Боль струится через край.
Боже, попадут ли в рай
потерявшие рассудок?

                      .(«Наступает мутный вечер…»)

Единство темы – постоянство стиля. Соседство стихов начала 80-х или конца 90-х с недавними стихами показывает, как мало изменился стиль. Разве что скупее стало письмо, исчезли более рискованные метафоры и сравнения. («Изысканность стиля может быть своего рода плебейством», как заметил сам Меламед в одном из своих эссе.) Стиль почти не менялся – менялся литературный контекст. В начале 80-х эти стихи оказывались в русле постакмеистических поисков (на память приходит «Московское время»), расцвета медитативной философской лирики. В 90-х, с их фобиями «вторичности» и ожиданиями «новой волны» – слишком традиционными… Сегодня, на фоне исчерпания авангардных поисков, стихи Меламеда снова оказываются вполне современными, созвучными поискам «новой ясности» в поэзии.

И последнее. Книга, как пропечатано жирным шрифтом чуть ниже аннотации, издана «при поддержке фонда “Милосердие”». Хорошо, что есть благотворительный фонд, который поддержал выпуск книги. Плохо, что нет фондов литературных, чьей прямой задачей такая поддержка бы являлась.