Поэзия метрополии и диаспоры: противостояние или слияние?

«В спорах рождается истина»? Бывают исторические (и личные) ситуации, когда истины, пожалуй, и нет, но есть смысл поспорить. Сам процесс интересен, и спор ведут яркие люди, наработавшие свое мнение личным творческим опытом и перешедшие барьер культурного столетия с тяжелым багажом двадцатого века.

Русская словесность – на перепутьи. То есть, конечно, каждый отдельный автор проживает, по месту сожительства с душой, свою собственную творческую судьбу. Но общая ситуация усложнилась.

Старые разделения – на «допущенный» нон-конформизм, диссидентскую и чисто эмигрантскую литературу — устарели. Есть Москва и Питер, есть российская «периферия», ближнее и дальнее зарубежье. История этого условного расслоения весьма недавняя, и из-за внедрения интернета постоянно плывущая, переливчатая. Однако, не только в себе самом живет художник, и не только с мерцающего компьютерного экрана черпает он цвет, запахи, шумы и отголоски ежедневной разговорной речи, обрывки музыки…

Вот вопросы, которые были поставлены для обсуждения:

1. 1. Русская словесность «материка» и диаспоры – один литературный процесс или два параллельных процесса?
   2. Влияют ли другие культуры физического обитания на творчество русского автора?
   3. Переводы поэзии и контакт с иноязычными поэзиями – «радиошум» или общий язык на инфразвуках поэзии?
   4. Билингвальный автор – психопатология или естественное развитие поэтического процесса?
   5. Нужна ли журнальная и книгоиздательская культура и индустрия в эру Интернета, Живого журнала и блогов?

Марина Адамович («Новый журнал»): Я случайно вспомнила одного нашего старого автора, Майкла Кайзера. Он американец, никогда не был в России и никаких русских корней у него нет. Но он очень любит Даля, освоил весь Словарь, собственно, так мы и познакомились: Кайзер прислал эссе о русском языке, написанное на языке Даля. Когда я прочитала этот странный для меня текст, я подумала: «Боже мой, насколько же этот американец ближе к русской культуре, чем иной россиянин!» Можно никуда не выезжать из России – и оставаться вне ее культуры и литературы; а можно быть американцем, лишь мечтающим о стране Даля, – и быть реальным носителем его культурной традиции.

Сама постановка нашего Круглого стола «Поэзия материка и диаспоры» мне не очень нравится, потому что тогда диаспора – а это более 30 стран – воспринимается некими блуждающими островами, оторванными от материка. Мне ближе иное толкование. Пару лет назад Михаил Эпштейн в нью-йоркском «Клубе современной мысли» сравнил эмигранта со сгибом книги: есть первая страница, есть последняя, а эмиграция – между, корешком, связанным с обеими.

Я начну с первой, с которой открывается книга: жизнь творческой личности в эмиграции, существование в чужой культуре. Творческий человек – космически одинок, он – человек мира, но подобно всем остальным людям, художник впитывает в себя ту культуру, в которой оказался. Он отзывается на нее – по известному определению Достоевского, происходит некий диалог. У писателя Зарубежной России меняется и стиль, и образная система (другие метафоры, ассоциации, аллюзии), даже ритм. Скажем, Валентина Синкевич, поэт «второй волны» русской эмиграции: стихи она пишет только по-русски, но, вместе с тем, ее стихи – это удивительное творческое развитие традиции американской поэзии. Многие вообще становятся двуязычными поэтами, пишут как по-русски, так и по-английски, скажем, присутствующий здесь Андрей Грицман.

Однако перейдем на последнюю страницу обложки. И здесь вспомню Романа Гуля, главного редактора «Нового журнала» в 50–70-е годы, эмигранта «первой волны», известного сегодня, в основном, своей мемуарной трилогией «Я унес Россию. Апология эмиграции». Гуль провел именно апологию эмиграции. Суть ее заключается в том, что мы все являемся матрицами той культуры, которую впитали от рождения, поэтому, где бы мы ни жили, мы – носители этой культуры. В то же время, эмигрант – не только хранитель традиций страны исхода, он способен развивать эту культуру на чужой почве. Тем самым Гуль попытался доказать, что хотя эмиграция в русской истории носила вынужденный характер, была подлинной «русской трагедией», она не стала смертью личности; и русские изгои доказали это, выстроив свою «Россию в миниатюре» (определение Марка Раева, одного из лучших исследователей истории русской эмиграции). Это действительно была Россия в миниатюре, потому что представила весь ее срез – социальный, культурный, этнический. Да и сегодня диаспора – это не миллионное стойбище неудачников, ностальгирующих по отчизне. Ностальгия – чувство по природе здоровое, оно дает импульс к творческому осмыслению себя и мира. Это мое глубочайшее убеждение, потому мы и работаем (мы – эмигрантская творческая среда, поэты, прозаики, художники) в русской традиции – храня ее, развивая, видоизменяя согласно традициям тех стран, куда мы попали. Они вбирают нас в себя, но и мы вбираем их в свою душу, отражаем во всей полноте в своем творчестве. Насколько, конечно, у кого таланта хватает. Но это уже – в руках Божиих. Потому живущий в Германии прозаик Борис Хазанов размышляет сегодня о сохранении русского языка, Ольга Исаева из Нью-Йорка пытается понять свое российское прошлое, а Вадим Ярмолинец, Надежда Вилько (Нью-Йорк) выстраивают своего героя как человека мира и опираются на опыт западной литературы; Ирина Муравьева (Бостон) поднимает темы, которые волнуют американскую литературу, а Юрий Малецкий (Германия) спорит с русской; Дина Рубина дает удивительный сплав трифоновской школы и иерусалимской традиции, а поэт Григорий Марк осмысливает ту же иерусалимскую традицию в контексте американской; Гарри Лайт, Александр Стесин, Марина Гарбер творят в ритмах американской поэзии, Григорий Стариковский тяготеет к эллинской, Инна Близнецова – к скандинавской мифологии, и т.д. И все они – поэты и прозаики русской творческой диаспоры, работающей на стыке традиций, на сгибе культур. Это – необыкновенно творческое состояние, а не плавание на блуждающих островах, с тоскливым взглядом, устремленным на недосягаемый материк.

Ирина Барметова (журнал «Октябрь»): Я так и не поняла основной мысли Марины. Я не поняла, простите, но это не ваша ошибка, это моя, я винюсь. Дело в том, что на самом деле, мне кажется, и в мировой, и в русской литературе, и вообще – в литературе, есть такое понятие: «русское зарубежье». Это факт, который уже вписан и в общеевропейскую культуру, и в русскую культуру. Русское зарубежье пережило несколько этапов и имеет определенные свои единые, объединяющие силы. Я спрашиваю себя сейчас: те люди, которые живут сейчас на Западе, в разных странах, – могут ли они себя причислить к такому литературному, такому художественному явлению, как русское зарубежье, или это просто единицы, которые имеют право жить, где угодно, не составляя для себя и для нас, для нашей литературы какого-то единого целого, которое для нас будет интересно потом. Вы прекрасно знаете, что русское зарубежье (вот 10 лет тому назад вышел огромный труд, 8 томов, хроники литературной, философской, общественной деятельности русского зарубежья с 1920-го по 1975-й год). Я себя спрашиваю, можем ли мы создать такие тома сейчас, и чем мы их объединим. Можем ли мы написать «русское зарубежье»? Вот это для меня вопрос. Мне хотелось бы, конечно, чтобы не я на него ответила, а те, кто живут и впитывают как бы две культуры, или переносят нашу культуру на другую почву. Растворение и как бы внесение нас как культуры в европейское сознание – это мечта многих-многих поколений, начиная с Чаадаева. Белинский об этом мечтал и написал свою знаменитую статью в Германии о том, что такое русская литература для Европы. Тем не менее, тот же Белинский, по воспоминаниям Тургенева: когда нашему неистовому Виссариону собрали большие деньги и привезли его в Германию и во Францию, бедный Иван Сергеевич Тургенев решил его прокатить по Елисейским полям и заказал дорогущее ландо для того, чтобы показать ему это все. Белинский, в общем-то, вскочил на подножку этого ландо, посмотрел на Ивана Сергеевича и в течение двух часов, пока они кружили по Парижу, рассказывал о том, что происходит в России. И сколько ни пытался Иван Сергеевич показать ему все это – Елисейские поля, Эйфелеву башню, тот мутным взглядом смотрел и говорил «ну, ладно», – и дальше продолжал говорить о России. Так ли живет эмигрант четвертой волны, или он все же впитывает эту культуру, и самое главное, – мне не интересно, что он сам впитывает, мне интересно, когда он через свое творчество передает это в метрополию. Когда я могу различить, что вот этот человек, вот этот поэт, это написано не только на основе русской культуры, но на основе еще американской культуры, и он вносит в мое сознание, в сознание человека, воспитанного на культуре метрополии что-то новое, он корректирует меня – вот этого я пока не знаю. Я хотела бы это услышать от вас, я хотела бы, чтобы был в журнале, – в вашем журнале, или возник какой-то другой журнал, который бы именно ориентировался на эту корректировку. Если вы для себя признаете, что четвертое поколение, четвертая волна эмиграции, — я спросила у г. Грицмана, в чем вообще, есть ли в русском зарубежье сейчас четвертая волна? третья волна – я знаю, чем они объединены; а вот четвертая – чем они объединены? Г. Грицман сказал очень высокопарно: он сказал «судьбой». Я оспорю это…

Андрей Грицман: Но правдиво; высокопарно, но правдиво.

Ирина Барметова: Правдиво, да; но я оспорю это, потому что, понимаете, уехать сейчас – это не проблема. Понимаете, нельзя объединяться – если, например, несколько человек стоят на остановке троллейбуса и ждут, и у них цель – сесть в троллейбус, это не значит, что у них единая судьба. Понимаете?

Андрей Грицман: Прошу прощения – у них общая судьба до тех пор, пока не пришел троллейбус!

Ирина Барметова: Вот… вот это все пока в четвертой волне я не вижу. Но я, тем не менее, хотела бы это увидеть, потому что мне кажется, что такое культурное явление, как русское зарубежье, должно остаться, и (сейчас уже слеза в голосе) вы – продолжатели его – не забудьте… Вы знаете, вот Набоков, когда представлял, может ли он вернуться в Россию, в одной из поэм он написал: «Я не представляю себе, как я могу в таком пальто, в таких очках и с книжкой Сирина в руках вернуться в Россию и сидеть в автобусе». Вот это вот – вы себе такой вопрос задавали, – как вы возвращаетесь в Россию?

Ольга Исаева (писатель, автор «Нового журнала» и «Интерпоэзии»): Эмиграция из России была массовая только после революции. Потом была эмиграция из Советского Союза – и четвертая эмиграция – это не из России эмиграция, это эмиграция из бывших стран, которые принадлежали Советскому Союзу, – это Украина, это Белоруссия, это Таджикистан… Что нас объединяет? Нас объединяет русская культура, любовь к этой русской культуре. И язык – это одно и то же для меня. Поэтому не может человек эмигрировать с родины и забыть это все; т.е. может, но вот тогда это будет психопатия…

Игорь Вишневецкий (поэт, эссеист, преподаватель): Я хочу сказать относительно автономности существования так называемого русского литературного зарубежья. Я думаю, никакого автономного русского литературного зарубежья нет, и сидящие здесь знают это не хуже меня. За те 15 лет, что я как бы жил (не как бы, а жил, в основном, вне России), у меня не возникло, во-первых, никакого ощущения кардинального отрыва от того, что происходит в метрополии, во-вторых … что?

Андрей Грицман: Это четвертая волна…

Игорь Вишневецкий: Ну, ты – третья, ты думаешь, что ты – третья. Ну, хорошо, Андрей. Ты – третья волна.

Для меня лично этого не было. Я продолжал печататься в тех же журналах, продолжал активно участвовать в жизни литературной метрополии, и у меня не было ни минуты ощущения, что сложилось некоторое, – во всяком случае в круге людей моего поколения – сложилось некоторое автономное образование, кот. можно назвать литературой русского зарубежья. Другое дело, что я, действительно, очень крепко связан с Америкой, я ее очень люблю, для меня это такая же важная часть моей жизни, как и Россия. Здесь начинает действовать вторая вещь: влияние англоязычной, в данном случае, англо-американской, литературной традиции на то, что я делаю. Я пережил кардинальные изменения в просодии моего стиха, вообще, в том, что я делаю. Конечно, то, что делаю я и, я уверен, то, что делают все остальные люди, которые знают, по крайней мере, помимо одной культуры еще одну культуру, – они делают всегда с оглядкой на эту вторую культуру, и, хотя в данный момент я говорю по-русски, но фактически я мыслю как двуязычный человек. Я не могу не учитывать тех изменений и тех фактов, которые наличествуют, и каких-то там эстетических споров, идеологических споров, интеллектуальных споров, которые происходят в англоязычном мире – в данном случае речь идет о Соединенных Штатах. Конечно, это очень сильно отражается на всем том, что я пишу. Для меня интересно было попробовать создать некий эквивалент… Интересно было работать с американскими пейзажами и с американской мифологией, – вот в том, что я делаю, – и попытаться создать то, что я делал применительно к локальной мифологии в России. Более того, я хочу сказать, что Америка помогла мне лично высветить какие-то вещи, которые в России мне были незаметны, когда я находился в России. Я их стал ценить гораздо больше. Это вещи, связанные с какими-то локальными мифологиями и с такой своеобразной формой – что ли, почвенничеством это можно назвать.

Да, человек не какими-то прямыми путями связан с тем миром, в котором он живет; он этот мир либо принимает, либо отвергает, уже пожив в разных странах и взглянув на это с глобальной точки зрения. Я думаю, что наш опыт, – нас, находящихся там, он отличается только тем, что мы смотрим на вещи не из одной точки, а из нескольких, что дает некоторую оптику.

Дэвид Леман (американский поэт, главный редактор ежегодной антологии “Best American Poetry”): Было чрезвычайно интересно следить за этой дискуссией (спасибо Светлане Бодруновой). Я раньше мало знал о четырех течениях в эмиграции (четыре волны). Из моего собственного опыта: три года, которые после окончания колледжа я провел в Англии и Франции, являются, возможно, наиболее важными в моей жизни. Поэтому мне очень близка мысль о том, насколько глубоким изменениям подвергаетесь вы, как поколение, в результате длительной жизни за границей.

Крис Уимэн (американский поэт, главный редактор журнала “Poetry”): Позвольте мне добавить одно интересное соображение: одно дело эмигрировать по необходимости, если вы чувствуете, что, как писатель, вы не можете говорить свободно; и совсем другое дело, когда эмиграция – это ваш выбор. Писатель Р. Прайс сказал, что писатель (в США), поэт или прозаик, очень рискует, оставляя место своего рождения. Он или она немедленно отрезаны от всего того, что связывает его или ее на очень интимном уровне с родными местами. Возможно, это к одним относится больше, чем к другим. Думаю, что для Прайса это очень верно. И очень верно для меня. Я уже упоминал, что вырос в очень маленьком городке в Техасе; я жил в большом городе много лет, он очень отличался от того места, где я вырос. И это не всегда было хорошо для меня, для моей работы. Так что, мне кажется, если вы эмигрируете по собственному выбору и живете в другой стране многие годы, в этом есть риск. Конечно, если вам пришлось эмигрировать…

Дэвид Леман: Нам хорошо известно, какое влияние на американскую литературу, язык и культуру оказали русские, приехавшие в США – Набоков, Бродский. Не только их собственным творчеством, но и тем, что они познакомили нас с русскими писателями, такими, например, как Исаак Бабель, которого мы читаем с огромным вниманием, – они изменили нашу сенсибилити. Но до настоящего времени я не думал о том, какое влияние было, есть и будет оказано на русскую литературу и на вас, приехавших в нашу страну. Мне очень понравилась ваша Ars Poetic (стихотворение А. Грицмана), которая, мне кажется, очень американское стихотворение, хотя при этом в нем есть русская сенсибилити…

Андрей Грицман: Я – американский поэт с русской сенсибилити.

Дэвид Леман: Я думаю, это правильное определение вас как поэта, и я предвкушаю чтение остальных ваших стихов. Я хотел бы сказать еще одно – это, в сущности, вопрос к вам: Набоков и Бродский писали по-английски значительную часть своей карьеры. Мне интересно, как это творчество на английском повлияло на русскую литературу? По-английски, Набоков просто феноменален! Англоязычные стихи Бродского нехороши – для читателя, у которого английский – родной язык, они звучат неуклюже… возможно, это переводы.

Андрей Грицман: Я не согласен, это зависит от… Это весьма типичное мнение представителей традиционной американской поэзии, но, например “Transatlantic”, опубликованный в журнале New Yorker…

Евгений Абдуллаев (поэт, прозаик, соредактор альманаха «Малый шелковый путь»): Я, честно говоря, так безумно долго думал на эту тему и столько об этом писал, что устал и от темы, и от самого себя. Понял лишь одно: во-первых, я чувствую – но это на уровне, когда трудно вербализировать, – чем отличаются, например, стихи ташкентских авторов (потому что я сам из Ташкента) от стихов многих других авторов – но, опять-таки, и то не всех ташкентских авторов: я говорю о стихах Санджара Янышева и Вадима Муратханова – я на каком-то невербальном уровне эту вибрацию ташкентскую ощущаю. Высказать мне ее – я пытался неоднократно – крайне сложно, и я понял, что, вероятно, должно пройти какое-то колоссальное время, и это станет видно, это станет очевидно для очень многих, об этом будет сказано… Сейчас, пока мы находимся внутри всего этого, мы можем лишь, как медузы, каким-то своим непонятным ухом все это ощущать и более или менее внятно это проговаривать, и здесь, безусловно, зависает гораздо больше вопросительных знаков, чем ответов. Я думаю, что пока мы можем говорить, это великое счастье – судить между двумя гениальными критериями: нравится и не нравится, исходя из собственного вкуса, а все эти остальные моменты – их нужно, вероятно, оставить на какое-то не вполне для нас обозримое будущее. Спасибо.

Дэвид Леман: Вопрос касается Интернета, и он очень важен. В каком-то смысле, я думаю, это очень важное и живое средство общения и обмена между нашими странами, так как у нас нет других надежных средств коммуникации. Почта занимает безумно долгое время. Если бы я отправил по почте книгу из Нью-Йорка в Москву, это бы заняло недели, и не исключено, что ее бы перехватили по дороге. Поэтому мне кажется, что Интернет – это тот способ, которым мы должны пользоваться для обмена идеями, и даже шире, чем мы им пользуемся в настоящее время. Я считаю, это крайне важно.

Борис Херсонский (поэт, эссеист, профессор психологии): Наверное, я бы согласился с Дэвидом и даже подчеркнул бы это – что феномен русского зарубежья, великого русского зарубежья – был порожден чудовищным насилием, а именно изгнанием и изоляцией. Метрополия в сознании этих людей была каким-то узлом садомазохизма, это было место, куда нужно вернуться, чтобы тебя убили. Я вспоминаю стихотворение Набокова «…ведут меня к оврагу убивать». И этот страх, он еще и сочетался… У сегодняшней эмиграции этого нет, нет этого места, куда хочется вернуться, чтобы тебя убили, нет страны, которую можно хоть как-то идеализировать. Это первое. Второе: влияние зависит не только от того, где ты живешь, но и что ты читаешь, какие тексты у тебя в голове. Наибольшее влияние, на мой взгляд, – в плане американского влияния на русскую литературу – оказали поэты, жившие в Москве, читавшие американскую поэзию и ее переводившие, и в этом нет никакого сомнения. И последний тезис: я как бы живу в русскоязычном анклаве страны, из которой ушла Россия, а не которая покинула Россию. Поэтому здесь возникает совершенно иной вариант. Есть два пути: первый путь – это эмиграция в Интернет, второй путь – эмиграция в прошлое города, в котором ты живешь, стремление любой ценой сохранить то, чего нет и чего не будет, то есть эмиграция в прошлое. Это особый вид эмиграции – наверное, общий для всех людей. Так мне кажется.

Леонид Костюков (поэт, один из организаторов Биеннале): То, что сказал Борис, на мой взгляд, абсолютно верно. На мой взгляд, сейчас, на данный момент, самого явления эмиграции нет, потому что эмиграция – это невозможность вернуться. И важно не то, свободный это или несвободный выбор. В каком-то смысле, в 20-м году, в Крыму, это был свободный выбор: сесть на корабль и отплыть в Константинополь, или остаться. Но это выбор окончательный – вот что самое важное. Эмиграция – это такой культурный феномен, который был в истории крайне редко, и, слава Богу, он окончился. И совсем иная тема, что у поэта, у писателя есть какой-то опыт, бэкграунд. Когда я был в Екатеринбурге, скажем, для меня было открытием, что там есть благополучные и «уралмашевские» места, и два поэта, которые между собой тесно общались, но один вырос в хорошей школе, а другой – вот в этой школе, в нехороших местах, – они имели абсолютно несовпадающий бэкграунд. В этом смысле, конечно, жизнь в Нью-Йорке или в Париже накладывает отпечаток на поэта. Допустим, центр Москвы или Выхино – это абсолютно разные места; каждый поэт к 30–35 годам набирает свой особенный опыт, и поэтому это одна тема, а эмиграция – другая тема, слава Богу, закрытая. Я еще хотел сказать (и это самое последнее),что я с Ириной Барметовой, которая сделала тут очень яркое высказывание, до некоторого момента был абсолютно согласен, потому что она вела примерно к тому, что были три волны эмиграции, а далее не бывать, потому что уже нет самой эмиграции. Но с тем, что она сказала в конце – о миссии эмиграции, – я абсолютно не согласен. Что миссия эмиграции – это впитывать в себя строй иноязычной культуры, а потом нести его в свою страну-метрополию, – скорее наоборот. Как это ни странно. Но и это неверно, но и речь Бунина о нашей эмиграции – она, по-моему, является опорной на все последующие 70 лет. Это все, что я хотел сказать.

Светлана Аксёнова-Штейнгруд (поэт, писатель, член Союза писателей Израиля): Есть Интернет, и все поэты могут общаться, есть единое пространство, поэтому вопрос границы, железного занавеса и прочее, абсолютно отпал. В этом Ирина Барметова абсолютно права. Что касается Израиля – это уникальный опыт, так как все отцы-основатели Израиля, не только те, кто создавали государство, но и классики еврейской литературы, – они все приехали из России. Изначально национальные поэты Израиля писали на русском. Они все писали на русском, и только потом стали писать на иврите. При этом это два абсолютно непохожих языка – я много перевожу с иврита – и уже это рождает столкновение. Когда читаешь ивритских поэтов и видишь у них русские ассоциации, русские образы – это уникально. Вторая уникальная вещь: в Израиль приехало такое количество народа русскоязычного, что оно не могло раствориться, ведь это не Брайтон-Бич, это огромная страна, огромная территория. Если Кирилл Ковальджи тосковал по читателю – там еще читатель есть, это бывший совок, который приходит, когда мы устраиваем вечера поэзии. Ивритская речь, ее строй восточный влияет очень мощно – не так даже на нас, как на наших детей, из которых многие тоже пишут почему-то по-русски. И, таким образом, это какое-то вливание в русскую поэзию. Но, конечно, где бы мы ни жили, мы все существуем в пространстве русского стиха.

Татьяна Бонч-Осмоловская (писатель, критик, Австралия): На московском Биеннале довелось слышать от одного уважаемого критика фразу: «русская литературы от Саратова до Австралии». Так то, что в классике было обозначено как «деревня, глушь», становится только началом пути, если мы хотим увидеть австралийский статус. Как в географическом плане большую часть территории Австралии занимает красная пустыня, так примерно то же происходит и в области русской литературы. Городов в Австралии всего несколько – Мельбурн, Сидней, Аделаида, Перт, Канберра, плюс Golden Coast, остальная территория – аутентичные фермы, или вовсе пустыня, ничего и никого на тысячи километров. Общее количество населения невелико, и в нем русская диаспора отличается немногочисленностью, разобщенностью по волнам эмиграции, и небольшой активностью. Наверно, самого такого явления, как «австралийская русская литература», еще не существует, в силу этой самой малочисленности и дискретности. В прошлом году мы предприняли попытку посмотреть, что же представляют собой русские авторы в Австралии, и провели в Сиднее Первый фестиваль русской традиционной и экспериментальной литературы. Мы постарались охватить все поколения русских в Австралии, задействовав всевозможные средства массовой информации: объявления о проведении фестиваля были напечатаны в двух австралийских русских газетах, газете «харбинской» волны эмиграции «Единение» и газете «одесской» волны «Горизонт», объявления звучали по русской редакции радио SBS, и были размещены на интернет-форумах русских австралийцев. В результате свои работы прислало около сорока самых разных авторов, живущих во всех городах Австралии. Участники были самые разные, каждый – со своим решением вопроса: как существовать русскому в самом дальнем зарубежье, как писать, о чем, кому, на каком языке… Было очевидно, что некоторые авторы пишут в автотерапевтических целях, и это тоже неплохо. Среди остальных кто-то взялся пересказывать для русских факты австралийской природы и истории, другой – напротив, выбрал тему русских в Австралии. Третий, еще в одну противоположную сторону, травмирован эмиграцией и пытается не замечать то, что вокруг, четвертый остановился в советских 70-х, и как читатель, и как писатель, пятый вполне адаптирован к современной австралийской литературе, но не знает (вариант: и не хочет знать) русской, шестой – признанный автор русского литературного сообщества, живущий в Австралии. И так далее. Авторы различались по возрасту, по степени укорененности в новых условиях, по степени участия в литературном процессе Австралии или России, по владению Интернетом, наконец, дающим возможность виртуального преодоления реальной географической изоляции. Большинство авторов принадлежало к старшему поколению; молодые люди, к сожалению, мало интересуются русской литературой, и это закономерно уже хотя бы потому, что до последнего времени не было адекватного средства информации. Однако некоторый прогресс произошел уже после фестиваля. Да, по-прежнему одного ответа на вопросы бытования русской литературы Австралия не дает. Действующих литературных групп нет, и вряд ли появятся, все по тем же причинам малочисленности и разобщенности русской диаспоры. Но если в результате фестиваля, и десятка вечеров, проведенных после него, нам удалось создать зачатки некоторой литературной среды, где уже собираются активные люди, где можно послушать стихи классиков или современников, почитать собственные тексты или провести дискуссию и творческий семинар, то это уже существенно.

Андрей Грицман: Прежде всего, все зависит от таланта художника. Он первичен, литературный процесс вторичен, будь то в метрополии или в диаспоре. Но поэт, естественно, переплавляет окружающие его образы, собирает звуки и пропускает все это через себя. Это «я» художника, конечно, выросло не на пустом месте, а на почве той культуры, которая его вскормила, и он к ней припал или, порой, пытался отторгнуть. Вообще, ситуация «выяснения отношений» и трений – неестественна и, по-моему, связана с той, печально известной, ксенофобией метрополии, которая была и до революции, расцвела пышным цветом при советской власти, чуть скукожилась, а теперь снова выпустила свои сочные квасные хвощевые побеги. Никому и в голову не придет ставить подобные вопросы в англоязычной поэзии (США, Австралия, Ирландия, Англия и т.п.) или, скажем, в обширной испаноязычной.

А то, что мы, русские литераторы, из таких разных очагов культуры попавшие сюда, спорим тут о судьбах русской словесности – уже замечательно…