Поэма о голосе

                                      Душа – это единственный секретный объект.

ПОИСКИ НАСТОЯЩЕЙ ИСТОРИИ

«Я», конечно, умрет –
Пред глазами все пронеслось.
Было вкривь и вкось,
А теперь вот взяло и срослось:
Спят младенцы, посасывая кулачки,
В материнской сфере, сузив зрачки,
Свет далекой звезды достигает сквозь провода
И дрожащие листья закрытые города.

На вокзале сидит семейка – ссыльная и арестант,
Над протертой сандальей склонился смущенный Дант.

Я сижу в темноте, ожидая далекий свет,
И фонариком шлю ответ.

Пока стенки прочны, в закупоренной колбе темно,
И любая крупинка оседает на самое дно.
– Кто герой твоих мыслей?
– Штирлиц. Он наш идеал.
– А пароли и явки?
– Черная курица, ночь, подвал.

Пока сердце – кусочек плоти,
Любой, поверь,
Может вырвать его, притворив за тобою дверь,
И размахивать им или даже его муляжом,
Но ведь Царство Божие не изобьешь ножом.

Маскарад окончен.
Чары сняты.
Город открыт.
Хоть его непригляден, зато неприкрашен вид.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Год за годом ищу лицо рода,
Где запрятана будущая моя свобода.

Архивам не верь – от исходного века
Подлый зверь взял привычку кромсать и резать,
А если в выгоду и с руки,
То – прибавлять позвонки.
Скорее верь пропавшим кускам, выпавшим позвонкам.

И между извергом и подлецом
Стоит всегда тот, кто светел лицом,
А от светлолицего к подлецу
Нет промежуточного звена.
У светлолицего и подлеца
Объединяющего нету лица.

Как христианину представить пришлось,
Что сзади у предка болтается хвост,
Так я – собиратель потомственных душ,
Представить боюсь, что предатель и трус
Вполне могут быть в обветшавшей родне.

Вилась саламандра в дыму и огне,
ХХ – живучий, как таракан,
Любое семейство поймает в капкан.

Здесь идет история твоей семьи – попробуй ее кратко пересказать.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Не верь своей памяти,
Верь очертаньям добра,
Из множества слов, может, правда одно или два.
От логики рая и логики ада вблизи,
Увидишь, как едет телега в кромешной грязи
– Одно колесо отлетело и вдаль понеслось –
Но нет траектории логики в беге колес,
Когда их теряется ось.

Мы все – на постое и в съемном жилье
И те же условья предложены мне,
И я принимаю такую игру,
Не самоубившись во тьме поутру.

Тюрьма на свободе или свобода в тюрьме
Ничуть не разнятся, вполне одинаковы мне,
Душа, отравившись ядерным красным грибом,
Бьется в плечо засекреченным лбом:

«Поставь на меня, начинается бег,
И раньше и дальше окажешься всех».

Какой год, неважно, время пошло,
Тараканье семя выросло и взошло.

Кто не успел, ожидайте судного дня –
Спросится снова с каждого парохода и корабля –
Непереметнувшихся спустим в лесоповал –
Трудолюбивый адовый круг художник нарисовал.

Не по яблоне яблоки? – ветки ломают и гнут,
Превзойдя своей тяжестью крестьянина вложенный труд,
И в молчаньи снует, собирая их, садовод –
Не учел он, какая река в отдаленье течет
И в какую длину эти корни за век проросли,
Что за птицы здесь гнезда свивали,
За пчелы пыльцу берегли,
Что за ульи, невиданный-собранный мед, –
В изумлении замер прививавший ростки садовод.

ПРИМЕТЫ

Он, простывший, в шубе на рыбьем меху,
Отвечает нездешнее: «Слава Богу, все хорошо»
«Сплюнь! – кидает бабенка, –
Вот и сглазили, дождь пошел!» –
И угрюмо глядит
В разошедшийся неба шов.

Поминальною песней среди супермаркета книжка твоя,
И Танькой Живаго кассирша глядит сквозь меня.

И чиновник, и врач на прикамской земле заодно:
Порошки и бумаги сквозь железное тычут окно.
Все забыто, как сон, вода утекла, но остался след –
Тридцать семь новейших примет.

От какого позора с яблочек сходит лоск?
Под какими руками теряет податливость воск?
От чего сокрушается кость
И как разрушается мозг? –
О, довольно ответов веку,
Как крапивы заброшенной стройплощадке,
Припозднилась, пойду, загляну в аптеку,
Попрошу для пальчиков отпечатки.

СВОИ ИМЕНА

Я живу в лесу, а вокруг – бумага,
Шелестят, желтея, доносы, признанья, списки,
Приговоры пишет еловая лапа,
Не хватает сосен на обелиски.

А еще живу на воде, откуда
Электричеством полнится вся округа,
Ах, какой эффективный политзаряд –
Заключенных кости еще горят.

И пока мы греемся их теплом,
Нам потоп не страшен, ведь он – потом.

Вот оттуда сороки мои – на лапах
Доставляют весточки, как с этапа,
Говорят, что еще Соликамск томится
И вздыхает тысячью душ в темнице.
Что свергали идолов – водрузили,
Покаяньем полнились – позабыли,
И стоит расстрельщик на видном месте,
И праправнукам кажется все любезней.

Я хожу в зоопарк, наблюдаю лица:
В этой клетке желтая спит тигрица,
А под ней на два метра – архиерей,
Он не славил при жизни своей зверей.

И пока мы ходим по их костям,
Продолжать нам верить всем новостям.

Я смотрю зомбоящик, пиар читаю,
Пропаганду тоннами в день глотаю,
Про мутантов кликаю в интернете –
Угрожают пришельцы родной планете.

Если сесть с Мандельштамами на крыльцо,
То она, мутация, – налицо.

Если любит Пушкина конвоир,
Это значит, неверно описан мир.

* * *
Садовод склоняется к лепесткам –
Измененным соцветиям и цветкам,
В тридцать семь одежек укутан плод,
Если хватит терпения, развернет.

Я вступаю в наследство, пиши скорей –
Принимаю пожизненный срок лагерей,
Домик Пушкина с видом на полигон
И ракет устаревших цепной вагон.

Садоводу в пятницу крепко спится,
Он отравленной уговорил водицы.
С нас одежка спала, а внутри-то – сказка,
Не подходит к телеге моя запаска.

Только это и было в наших лесах –
Мандельштам, Шаламов и Пастернак,
Остальное – муть, остальное – прах,
Ничего не меняющий на весах.