Памяти Джона Эшбери

Поэт Джон Эшбери (28.07.1927–03.09.2017), которому 28 июля исполнилось 90 лет (он был уже так болен, что не смог присутствовать на чествовании), отныне принадлежит литературной истории и вечности. Он и при жизни не был обойден ни вниманием современников, ни литературными премиями. Долгое время он был канцлером (председателем) Американской Академии поэтов. За свою более чем 70-летнюю творческую деятельность, не считая книг эссе, переводов, избранного, член Американской Академии искусств и наук, Института Литературы и искусства, лауреат Пулитцеровской, Болингеновской и многих других премий, в том числе премии национальной ассоциации критиков, издал 27 поэтических книг, последнюю из которых – «Смятение птиц» – в 2016 году, на девятом десятке.

По его собственному признанию в интервью престижному журналу «Пэрис ревью», он и не помышлял о том, чтобы стать поэтом. Будучи старшеклассником, Эшбери, как он говорит, случайно победил в конкурсе поэзии, и в качестве приза ему дали антологию, составленную Луисом Унтермейером. Ему тогда больше импонировали мастерски написанные стихи Элинор Уилли, а вот стихи Одена или Уоллесса Стивенса озадачивали, и понадобилось немало времени, прежде чем он начал понимать их – после многих прочтений. По окончании школы он поступил в Гарвард, где познакомился с Кеннетом Кохом, вместе с которым вскоре стал редактировать журнал Harvard Advocate (что можно перевести как «Гарвардский сторонник» или «приверженец»), где печатал и свои стихи, однако такие престижные журналы, как чикагский «Поэзия» (Poetry), долгое время отвергали его стихи[1]. И все же к раздумьям о том, «Что есть поэзия», как называлось одно из его стихотворений в книге «Дни на плаву» (1977), он возвращался всю жизнь:

Средневековый город с ворсистой шерстью
Бойскаутов из Нагойи? Снег,

Который пошел, когда мы того пожелали;
Прекрасные образы? Попытка уйти

От идей, как в этом стихе? Но мы
Возвращаемся к ним, словно к жене, покидая

Желанную возлюбленную. Теперь
Им придется поверить,

Как веруем мы. В школе
Выпололи все мысли:

То, что осталось, похоже на поле.
Закрой глаза и увидишь, что это простерлось на мили.

Теперь открой и смотри на отвесно бегущую тропку.
Это может нам принести – что? Какие цветы в скором времени?

                                                                   Перевод Яна Пробштейна

Почти двадцать пять лет спустя, уже по-иному, Эшбери вновь вернулся к этой теме:

Что написано на бумаге
на прикроватной тумбочке? Там что-то есть
или это с прошлой ночи что-то?

Почему эта птица игнорирует нас,
медля в полете, на лету меняя направление?
Может, это чувство вины из-за катушки,
которую она уронила на берег ручья,
куда та и скатилась? Темная катушка,
движется теперь в океан – какая иная судьба могла быть у тебя?
Ты могла жить в ящике стола
много лет в заключении, в гостюрьме. Теперь ты свободна
принимать решенья по мере поступленья вопросов.
Бедное лысое существо.

                («Что написано», из книги «Поставьте здесь свое имя», 2000)

                                                             Перевод Яна Пробштейна

Нелегко теперь оценить, какой творческий путь прошел Эшбери и как далеко ушел от самого себя более чем за семь десятилетий, от первой книги до последней – «Смятение птиц» (2016). Вот, например, стихотворение «Глазуновиана» из первой книги поэта:

Человек в красной шляпе
И белый медведь, но тут ли он?
Окно, выходящее в тень, –
Здесь ли оно?
Все, что иногда мне дано,
Инициалы, парящие в небе, –
Жатва ночи арктической, летней?
Медведь
Валится замертво в перспективе окна.
Стронулись к северу милые племена,
В мерцающих сумерках
Плотней ласточек плоть сплетена.
Реки крыльев нас окружают
и горесть без дна.

              Перевод Аркадия Драгомощенко

Тем не менее, есть некие принципы, которым он следовал всю жизнь – разумеется, их развивая. Прежде всего, следует отметить влияние Уильяма Джеймса, американского психолога и философа, введшего в оборот такой общеизвестный сейчас термин, как «поток сознания» (что отмечает американский поэт и критик Дэн Киассон[2]. в своей статье «Американский закройщик» (American Snipper), в заголовке которой иронически обыгрывается название недавно вышедшего популярного триллера «Американский снайпер» (American Sniper). Джеймс описал сознание как «чередование полетов и посадок на насест» (flights and perchings), заметив, что мы нередко переоцениваем это сидение на насесте, все эти существительные и смысловые глаголы, которые затмевают такие неприметные словечки, как «в», «и», «но», «или». Джеймс настаивал на «восстановлении смутного и невыразимого в их значении (букв. «в подобающем им месте») в нашей мыслительной деятельности»:

Возможно, я только забыт.

Возможно, это действительно было, как ты говоришь.

Как я могу знать?

Жизнь растет, ширится, больше, непостижима, опасна,

Еще невидима никем.

Я одинок, тих,

Словно безветренная трава этого дня.

И обжигающее знанье.

И листья падают, не слушаясь руля, и жгут.

Один, по крайней мере, может спать до Дня Суда –

Но может ли? Будь осторожен, что ты говоришь, обеспокоенная стая

Уже другая, другая и отступает

В уравненье цветное удержания долгого курса.

Никто не знал, что были

Микробы изменившимися. Ты мне нравишься,

Поскольку это все, что я могу сделать.

И то, что происходит, – получение тобой истории невосстановленной,

И бриз от берега уносит это плавно прочь,

Недалеко. И был обут,

Подумать только, тот встречающий – в закат,

Блестящий, беспорядочный и острый,

Как слово, что во рту держали слишком долго.

И косточку выплевывает он.

                                                («Бриз от берега»)

                             Перевод Аркадия Драгомощенко

Вместе с тем, критики отмечали огромный языковой запас Эшбери: он редко повторяет одно и то же слово даже в большой поэме, как, например, «Автопортрет в выпуклом зеркале»[3], за которую поэт получил Пулитцеровскую премию, Национальную книжную премию и Премию национальной ассоциации критиков, или в поэме «Волна» (1984):

Одной идеи достаточно, чтобы организовать жизнь и спроектировать ее
На необычные, но жизнеспособные формы, однако многие идеи
Заводят тебя вглубь болота их благих намерений.
Подумайте, сколько их у обычного человека в течение дня или ночи,
Так что они превращаются в сияющий задник неизменно
Повторяющихся жестов, лишенных собственной жизни, только
Отзывающихся эхом подозрений их владельца. Забавно поскрести
И, может, что-то найти. Но чтобы нежная размытость
Места действия нечто означала, следует извергать весомые слова,
Жертвуя некоей четкостью ради густоты
Упроченного мнения, обреченного сникнуть в забвении: не слишком линейного,
Но и не слишком заоблачного и отдаленного. Затем – преимущество
Утонуть самостоятельно, пробившись сквозь чердачное окошко
Собственных мнений, изменяя лабиринт, воздвигая значительные
Собственные построения в избранных уголках, как виселицы,
И благодаря этому месмерический план пейзажа становится
Наконец очевидным. Это не более пейзаж, чем поле для гольфа,
Хотя там благоразумно оставили несколько естественных призов.
И пока он сам фокусируется, именно задник жизни
Частично выходит на передний план. Он там, как лимб. И задача
Донести смысл становится весьма второстепенной. Разве не «смысл» –
Этот пустячок моей жизни, который мне виден– который отвечает мне,
Как песик, и машет хвостиком, хотя волнение и верность – разве это
Почти все, что можно выразить? Что я когда-либо предпринимал,
Чтоб захотеть блуждая прийти к чему-то еще, к объяснению,
Как я действовал, к примеру, когда знал, что могу обрести эту
Возвышенную шелуху восторга, как берег озера в пустыне,
Озаренный закатом? Так, что если он соизволит обрушить
Всю мою конструкцию, я, по крайней мере, получу удовлетворение
И знание, что это должно быть постоянным, чтобы выжить,
Сверкая, смущая чарами своих хороших манер[4].

Другим влиянием, несомненно, является французский сюрреализм (а Эшбери много лет прожил во Франции и не так давно издал двухтомник переводов, в основном с французского). Однако, как не раз отмечал Эшбери, его не устраивало, что французские поэты и писатели делали упор на бессознательном, пренебрегая реальностью. Эшбери, если можно так выразиться, делает все в обратном порядке: показывает реальность, точнее, абсурдность реальности, доводя ее до ирреальности:

Мы стерли все буквы,
А утверждение все еще выглядит туманным,
Как надпись на двери банка
С римскими цифрами, которые с ходу не прочтешь,
Говорящими по-своему слишком много.

Разве мы не были сюрреалистами? И почему
Незнакомцы в баре обсуждали твою прическу
И ногти, точно тело
Не стремится найти самое удобное положение,
А твоя голова, странное творение, становилась
Еще страннее с каждым разом, когда дверь захлопывалась.

Мы разговаривали друг с другом,
Принимая все до определенного предела,
Но в правильном порядке, стало быть, это музыка
Или нечто близкое к музыке, звучащее издалека.
Наше знание ограничено,
Но больше, чем требует честолюбие
Придать ему форму фрукта, созданного из тучи,
Которая будет нас охранять, пока не улетучится.

Но сок его горек,
В наших садах нет ничего подобного,
И тебе надо идти туда за знанием
С небрежным сарказмом, и там тебе скажут,
На сей раз, что его тут нет.
Только дым остается
И тишина, и старость,
Которую нам придется как-то толковать
Как некий пейзаж и покой, побивающий все рекорды,
И песни в земле и услада,
Которая пребудет и которой мы неведомы.

                («Жизнь – это книга, которую отложили»; из книги «Апрельские галеоны», 1987)

О важности опыта писал сам Эшбери в стихотворении «Предисловие» из книги «Волна»: чтобы писать, необходимо пережить то, о чем пишешь:

Чтобы стать писателем и писать о чем-то,
Необходимо пережить то, о чем можно написать.
Просто жить недостаточно. У меня есть теория
Насчет шедевров, как их создавать
За счет очень малых затрат, и они так же
Хороши во всех отношениях, как и все другие. Можно
Использовать те же материалы, из которых состоят мечты, наконец.

Это вроде игры, где нет проигравших и есть единственный
Победитель – ты. Вначале боль отбрасывается
Ретроспективно назад через рассказ, а рассказ
Возвращается с конца, изнанкой наружу. Это –
Ничей рассказ! По крайней мере, так полагают
Некоторое время, а рассказ – это архитектура
Сейчас, а затем – видоизмененная история.
Пустой эпизод, во время которого кирпичи
Уложены заново и покоричневели. А в конце
Он – ничей, нет в нем ничего для любого из нас,
Кроме этого нервного колебания вокруг центрального
Вопроса, который сближает нас,
На благо или во зло, все это время.

В предварительном слове перед выступлением Эшбери в декабре 2015 года прозаик, поэт и критик Бен Лернер сказал, что на его взгляд лучше всего характеризуют творчество Эшбери собственные слова поэта из его рецензии на «Стансы в медитации» Гертруды Стайн, опубликованной в июльском номере журнала «Поэзия» за 1957 год:

Как люди, строки мисс Стайн утешают либо раздражают, блестящи либо скучны. Как люди, они иногда разумны, а иногда невразумительны; либо они обрываются в середине предложения и бредут прочь, оставляя нас в одиночестве на некоторое время в физическом мире, это собрание мыслей, цветов, погоды и имен собственных. И так же, как от людей, от них нет спасенья: чувствуешь, что если захлопнешь книгу, вскоре встретишь «Стансы» в жизни в другом обличье…«Стансы в медитации» дают единое чувство того, как проходит время, как все случается, «сюжета», хотя трудно точно определить, что происходит. Иногда рассказ обладает логикой грез…тогда как в другое время становится поразительно ясным на миг, словно переменившийся ветер неожиданно дал нам возможность услышать разговор вдалеке… Обычно не события интересуют мисс Стайн, а скорее то, «как они происходят», и рассказ в «Стансах в медитации» – это всеобщая модель для всех случаев жизни, которую каждый читатель может приспособить для своих собственных особенностей. Стихотворение – это гимн возможности; празднование того факта, что мир существует, что в нем все может произойти»[5].

Этому принципу Джон Эшбери был верен до конца. Так, в стихотворении «Поставьте здесь свое имя» (Your Name Here), давшем название книге 2000 года, смешаны несколько реальностей как возможностей не того, что происходит или происходило, а того, что могло бы произойти – в прошлой ли парижской жизни, в нынешней ли нью-йоркской – или в будущей. В этом смысле стихи Эшбери метафизичны и экзистенциальны:

Но как же я могу быть в этом баре и в то же время отшельником?
Колония муравьев маршировала мне навстречу,
растянувшись далеко вдаль, где они были малы, как муравьи.
Их вожак держал прутик величиной с тополь.
Он несомненно предназначался мне.
Но он не мог этого сказать с тополем, зажатым в жвалах.
Ладно, забудем об этом пейзаже и обратимся к Парижу.
Муравьи шагают по Champs Elysées
в снегу, по двое и по трое, разговаривая,
являя общительность, о которой никто и не подозревал.
Самые крупные уже почти дошли до аллегорических статуй
французских городов (так ли?) на Площади Согласия.
«Видишь ли, я говорила тебе, что он будет метать громы и молнии.
Сейчас он просто сидит в своей мансарде
и заказывает обильные блюда из ресторана поблизости,
словно Бог хотел, чтобы он помалкивал».
«А ты похожа на портрет мадам де Сталь Овербека,
то есть слегка серьезна и размыта.
Запомни, что можешь прийти ко мне в любое время
поделиться всем, что тебя тревожит, только не проси денег.
Днем и ночью мой дом и кров открыты для тебя,
ты большая очаровашка».

Бар неожиданно оказался уютным.
Я намеревался остаться. В нем был будильник.
Посетителей приглашали угадать время (будильник всегда ошибался).
Нахлынула толпа более жизнерадостных граждан, распевающих «Марсельезу»,
поздравляющих друг друга по неверному поводу, как-то цвет
носков, и отпивая из общего графина.
«Я так люблю, когда он такой,
что случается в середине августа, когда лето приближается
к концу, а искорка осени – лишь в уголках его глаз,
прогноз хроники изморози».
«Да, и он собирался скупить все шоколадки из автомата,
но что-то произошло, стены обрушились (кто знал,
что река поднимется столь стремительно?) и одного за другим смывало людей,
ласково называвших друг друга, используя клички домашних животных.
“Ахилл, познакомься с Ангусом”». Потом все так быстро произошло, мне
кажется, я не знал, куда мы все двигались, куда нас вела
мостовая.

Все было очень тихо в oubliette[6].
Я все еще читаю «Жан-Кристоф». Никогда не дочитаю чертову книжку.
Теперь пора тебе выйти на свет
и поздравить всех, кто остался в этом городе. Людей, выживших
после затмения. Но я полностью пленен тобой, всегда был.
Зажги свечку в моем венке. Буду твоим навсегда и поцелую тебя.

Еще одной отличительной чертой творчества Эшбери, которой он остался верен, является убийственная ирония, подчас сарказм, но и это, как всегда у Эшбери, размыто, отстраненно и остраненно:

Мы спорили, лучше ли Эн-Би-Си,
чем Си-Би-Эс. Я сказал, что Си-Би-Эс,
потому что она меньше и должна работать усердней,
чтобы ублажить зрителей. Тебе не особенно
нравилась ни одна из них, ты предпочитал
маленькие независимые компании.
Как раз в это мгновение лавина обрушилась
прямо над нашими головами, светло-голубая
на фоне пурпурного неба. Мы
начали хватать свои вещи, но
было слишком поздно. Мы плавно перешли…

А в другую эпоху революции
подавляли фермеры
вместе с крестьянами
и просвещенными классами. Каждому
это пошло на пользу каким-то образом. Это
все, что я услышал.
Как бы то ни было…

                     («Аудиоэкскурсия», Listening Tour, из книги Breezeway, New York: Ecco, 2015)

Эшбери считал себя не постмодернистом, а модернистом, как он сам заметил в разговоре со мной[7]. В свое время мы обсуждали с ним этот вопрос, и я заметил: «Французский философ и литературовед Лиотар считает, что если модернисты пытались преодолеть отчаяние, холод одиночества и безверия, а пример Томаса Стернза Элиота, пришедшего от неверия к вере, – лишнее тому подтверждение, то постмодернисты как бы не пытаются ничего утверждать, говорят о том, что человек – одинок, а понимание – невозможно». Эшбери так не считал: «остраняя» миф и реальность, отрицая безусловно романтизм, он тем не менее, с оговорками, как в «Автопортрете в выпуклом зеркале», приходит к выводу, что искусство останется именно в силу его эфемерности – это «эскиз на ветру». В последнее время, как заметили многие критики, в частности, уже упоминавшийся Дэн Киассон, в стихах Эшбери прослеживается элегичность, размышления о жизни и смерти, но и это он делает в остраненной и отстраненной манере, как в стихотворениях «Милый беспорядок» из предпоследней книги «Бризуэй» (2015) или в стихотворении «Старый диван» из книги «Смятение птиц» (2016):

Привет. Мне нужно уходить
вскоре. Ну, может,
чуть позже. Если вообще уйду.

Не было атмосферы лучше обычной.
После обеда мы превращаем лампы в магические фонари.
Посмотрим, кто окажется проницательнее всех.

Фотоаппарат начал фотографировать.
Если они захотят еще несколько, после
послезавтра могут получить.

Один гений душит двух или больше. Я знаю. Скажите им, что я
сказал это. И они убивают… и убивают…
Жуков больше никто не берет в расчет. Если вы не видали ни одного…

Сцена была забрызгана финальным светом рампы.

Возьмите семью рыб. Дедушка,
бабушка, садок щук и
два дяди. О чем эта жизнь…

Ешьте свой корм. Приезжает труппа,
а публика настроена на сериал об агрессии.
Чего большего могу я ждать от желания?

Многослойный вид этого времени года напоминает
прошлогодний в том, что оба опустошены.
Хотят двое или более.

Тени наложены раньше, в то время, как свет всегда распространяется,
когда на местности устанавливается плодотворная атмосфера.
Покупайте филологические фиги.

Друзья… умирают со мной.
Не нужно было этого делать. Дом преставился.
Я сел в экспресс лунатиков. Дом преставился
в двух разных городах. Пропагандистский фильм Мэнни,

если б она его сделала,
утверждал, что у них не было пристанища
(и это еще одна его черта).
Это тебе кое-что должно разъяснить.

[1] John Ashbery. The Art of Poetry No. 33. Interview with Peter Stitt. //The Paris Review 90 (Winter 1983) (https://www.theparisreview.org/interviews/3014/john-ashbery-the-art-of-poetry-no-33-john).

[2] Dan Chiasson “American Snipper”. The New Yorker, June 1, 2015. P. 73.

[3] См. НЛО 2014, 1 (125) (http://magazines.russ.ru/nlo/2014/125/28e.html).

[4] Здесь и далее – перевод Яна Пробштейна.

[5] См. Ben Lerner “The I and the You”: https://www.theparisreview.org/blog/2015/12/09/the-i-and-the-you/

[6] Oubliette (франц.) – потайная подземная темница с люком.

[7] Полностью интервью с Джоном Эшбери опубликовано в журнале «Иностранная литература», № 10 за 2006 г. (http://magazines.russ.ru/inostran/2006/10/pro6.html).