От дыма к дыму
* * *
казалось, испокон был старожилом…
не жил, а заневоливал пружину.
слесарничал на фабрике пружин.
сжимался тяжело и безвозвратно.
не сторожил, не говоря, что брата,
но даже сам себя не сторожил.
витою сталью жизнь одолевая,
так вглядывался, будто ждал трамвая,
искал прикосновения примет.
сосед в бараке, сука преподобный,
мне говорил: «Бог у тебя не добрый».
я отвечал негромко и бескровно:
«что сделаешь, другого Бога нет».
спускалась ночь с безумными глазами.
в окно входила и ложилась с нами,
повесив юбку на дверной крючок.
и клацала,
целуя наши лица:
«иди ко мне, корова и волчица.
иди ко мне, жучок и паучок…»
* * *
было это давно,
далеко и смутно.
зыбко было, пугливо,
сдуваемо, словно пена.
звёзды так появлялись на небе, будто
кто-то дверь открывал подвальную.
дверь скрипела,
и опутывал землю свет из другого царства.
и ложился на землю плат серебристой бязи.
и смолкали все страсти земные и все мытарства…
я ходил тогда неузнанным в Ашкеназе.
я заглядывал в окна,
там жили, варили пищу,
дочерей выдавали замуж, жгли за столом лучину…
странным ходил, от жилища к другому жилищу.
от окна к окну.
от дыма к другому дыму.
* * *
виолончель в вечернем платье
звучала вечную слезу.
и средиземную глазурь,
мечом с алмазной рукоятью,
закат крошил.
дичал огонь.
шипел в воде кровавый сгусток.
великолепное безумство
протягивало мне ладонь.
неспящий, ломкий, чуткий мир,
на волнах пенные плюмажи,
глубокозвездные витрАжи,
зачитанные мной до дыр.
я слышал песни тишины.
я различал значенье слога.
тогда слова живого Бога…
тогда срывались со струны.
и этих звуков на краю
крутился неустанный жернов.
о, счастье принесенных в жертву.
о, ад оставшихся в раю.
* * *
и кисть руки текла и утончалась,
и становилась кисточкой, которой
художник заплетал года в секунды,
которой перекручивал границы,
как воду в горной речке, в марте, в марте…
еще вы живы, девочки Диего.
еще роса на вашей тонкой коже,
еще глаза черны самоубийством
всех в вас влюбленных юношей.
посыльный
бежит с письмом по улице Лепанто.
я жду вас, жду вас, жду вас, приходите.
с той стороны в подземный переход
зайдите, приподняв вертюгадены,
и выйдите сюда в потертых джинсах,
в до обморока марлевых рубашках.
и я вас обниму, и я скажу вам:
«не бойтесь ничего, мы победили».
* * *
…все бормотал, шептал, все говорил,
весь говорил, весь состоял из плеши,
весь был небрит, был гноен, страшен был…
как перст, как одуванчик облетевший.
и говорил:
«печать с меня сорви.
сломай часы, закрой на ключ зимовье,
верни мне жизнь, в какой слова любви
и были этой самою любовью.
в какой слова о небе – голубы,
нет, лучше так: поскольку голубы
слова о небе, то и небо тоже…
да, небо тоже, так оно верней.
верни мне жизнь, где смерти быть не может,
затем, что я не говорю о ней,
не говорю ее…»
так шамкал он.
раскалывало солнце Аскалон,
особенно район, где рынок старый –
мир южных мачо и горластых дур…
на перекур… смеясь, на перекур
во дворик выходили санитары
в пижамах в цвет залепленной дождем
листвы, тоски, растерянности, муки.
и говорили, взяв его под руки:
«пойдем отсюда, абале[1] , пойдем…»
* * *
Илюше Левину
Авраам, покинув Халдейский Ур, со всею своей семьею приходит в Лоев…
дело к осени шло. встрепанный ветер дул,
плевался дождем. Авраам говорил: «Однако…»,
что еще он мог сказать о дожде. построил
дом, поставил жертвенник.
в Лоеве Авраам родил Исаака.
Исаак подрос, перебрался в Жлобин и там родил
Якова. о Якове же известно,
что он женился на хорошей девочке из Узлян.
и они уехали в Мозырь,
где Яков, подравшись с ангелом, повредил
бедро, и был назван Израилем за то, что честно
сражался.
вот исчисление сыновей Израиля по именам,
по именам, по семьям, по племенам,
по шаббатним подсвечникам, буфетам, книгам, очкам,
юбкам, штанам, кружевам, башмакам, по звонким
бокалам, по ложкам, тарелкам, кастрюлям, бидонам для молока,
по детским игрушкам, по зубным золотым коронкам…
буквы всех воскресят. буквы всегда вне игры.
строка собирает всё, что временем разбросало.
жертвенник, кстати, можно видеть в Лоеве и до сей поры
возле автовокзала.
* * *
сойти с ума.
не различать пути.
охотиться за дикими стихами.
иль взять бумагу, лезвие и камень
и в кровь макнуть?
нет, все-таки сойти.
сойти, когда
в сухой ночной степи
состав притормозит у поворота,
и в слепоте,
не извлекая опыт,
во все четыре стороны врасти.
* * *
все выглядит так солнечно и просто,
промыто и светло.
в такие дни
январские деревья тонкокостны,
как девочки балетные.
они
от маленьких запястий до лодыжек
вверх тянутся,
стараясь отгадать
движенья ветра…
подойти к ним ближе,
поцеловать и бантик повязать.
* * *
«в сочельник я был зван на пироги…»
и так, верблюдов нагрузив дарами,
три мужика с чудными именами
и я,
сказав:
«успеть бы до пурги»,
пошли.
снег набивался в сапоги,
за холмами сидели папарацци –
все малые, все средние фламандцы,
все прочие, все, вообще, фламандцы.
чьи краски масляны и чьи мазки туги.
по насту ветер нес стеклянный тальк,
смеркалось, полушубки не спасали,
и живописцы всё это писали,
вдыхали ветер и писали так:
«смеркается. волхвы несут дары.
в пещере отчим над женой хлопочет.
царь скачет, ищет.
стража жжет костры.
звезда глядит, что пес из конуры,
глядит, скулит
и выходить не хочет».
* * *
«вздернись уже, –
говорит Иову жена, –
раз такое дело,
раз за тобой вина».
говорит, выходит, двери не закрывает.
как все жены она говорит,
но не мысленно как они, а вслух.
лучшая рифма здесь –
Иов отгоняет мух,
ожиревших от гноя.
и верно, он отгоняет.
и с лица сдирает отставшую шелуху.
«мне, – говорит, – понять бы, какого ху…»
из-за двери доносится:
«вздернется, перебесится…
слышь, ты, время наступит, дева дитя родит.
грех твой исчезнет, будет забыт, убит…»
здесь хорошая рифма –
Иов скорбит,
крестится, бьет поклон…
но Иов не крестится.
* * *
…и тогда один вагон говорит другому вагону:
«знаешь, Войцеx, я так измучился в этот месяц.
без продыха возим, возим.
знал бы, не согласился.
помнишь Грасю?
вон ее подгоняют к перрону.
а я ведь почти женился, почти сцепился.
думал, будем возить, думал, будем вместе.
эх, ее бы, Войцех, на восемь осей поставить…
возим, возим, нет ни конца, ни края.
и когда они кончатся, скажи на милость?
а воняют, матерь Божья, как же они воняют.
доски мои уже начали подгнивать местами…»
другой вагон говорит:
«понимаешь, Милош,
у меня самого все нутро исцарапано в древесину.
вот, взгляни (дверь открывает) – ногтей обломки.
надо просто делать дело, согласно уставу, чину.
но, думаю, все закончится очень и очень скоро.
да ты не расстраивайся, будут еще девчонки,
может, и отпуск дадут,
все ж рождество Христово.
[1] Абале – отец (ласково, ивр.).