Одиссея Глеба Шульпякова

Вторая книга стихов Глеба Шульпякова «Желудь» (М.: Время, 2007) построена по принципу домино: она стыкуется с предыдущим сборником «Щелчок» своей третьей, хронологически примыкающей к нему частью. «Окликни меня у Никитских ворот…», «Под Рождество на Чистопрудном…» и многие другие стихотворения воспринимаются как естественное продолжение дебютной книги. Однако стихи первой части, программно названной «Желудь», состоят уже из иной материи.

Еще недавно ключевым приемом Шульпякова было сравнение: «четыре ночи мяло ветром реку, блестевшую, как черная копирка»; «Анхор сквозь пальцы бежит, как рисовые зерна»; «свод храма, где остатки росписи, как острова на белом глобусе»… В стихах, открывающих «Желудь», сравнение уступает место метафоре:

…что-то и вправду случилось со мной,
пела птичка на ветке, да стала совой,
на своем языке что-то тихо бубнит
и летит в темноте сквозь густой алфавит.

Анатомия образа не разворачивается перед нами, не расшифровывается, храня свою тайну. Из двух частей, составляющих сравнение, выживает одна: то, с чем сравнивают. То, что сравнивается, – отныне за кадром.

в зябких мечетях души бормочет
голос, который не слышно толком…

Стихотворения стали заметно короче. Все чаще Шульпяков укладывается в 8–12 строк. Словно мир поэта, состоящий из берега и моря, ужимается за счет берега. Ткань стиха не только делается плотнее – иногда она просто отсекается смелыми ножницами авторедактуры. Так, одно из стихотворений начинается с отточия полуфразой: «…немногих слов на лентах языка».

Соответственно изменяется оптика шульпяковской поэзии. Если раньше взгляд неторопливо перемещался по предметам и лицам, обживая их, как нарисованных, то теперь предметы и фигуры сами врываются в кадр и производят за считаные строки множество действий.

…в небе качается белый налив,
и тянется вдоль переулка ракита, –
какой-нибудь малознакомый квартал,
где снежную бабу катали из глины –
я знаю! – там желудь за шкафом лежал,
а мимо несли бельевые корзины,
их ставили в небо одну за другой,
и двигались простыни над головой

Мир неба и земли, вобравший в себя целое бесконечное детство, поместился в границы нескольких строк.

Характерно, что сюжет развернутого стихотворения из третьей части «Желудя» – «Четыре дня над городом фрамуги…», повествующего о том, как вода за ночь покидает речное русло, – занимает в стихотворении «На дне морском колючий ветер…» из первого раздела книги всего лишь четверостишие:

на дне морском колючий ветер
гоняет рваные пакеты,
а где-то в небе крутит вентиль
жилец туманной андромеды…

В новых стихах Шульпякова время сжимается до состояния ускоренной съемки. Прежде – живопись, ныне – скорее кинематограф.

К слову, в осуществленном в 2006 году проекте видеоклипов на стихи московских и питерских поэтов два стихотворения Шульпякова из «Желудя» звучат на фоне одноминутной композиции Генри Перселла. За это время камера не без труда успевает со скоростью ветра пронестись по лабиринту московских дворов, извилистому коридору квартиры, поймать в кадр горящее дерево и, с последними словами текста, застыть на зрачке поэта с отраженным в нем облаком («в белом зрачке облака, облака»).

В 2004 году на страницах «Интерпоэзии» Глеб Шульпяков возводил этимологию своего творческого метода к американской и английской поэзии, в частности к творчеству Тэда Хьюза: «“Нарратив”, который затягивает тебя… это один из способов донести лирическую информацию. …он просто немножко растянут во времени и требует усидчивого подхода… терпения, несколько большей работы ума и чувства. В “нарративной” вещи есть много от прозы, но сюжет тут вторичен, побочен. Он нужен для детальной и вместе с тем целостной реконструкции ощущений, атмосферы. Да, собственно, для передачи времени». И здесь же: «Русская поэзия практикует другой способ передачи лирической информации – это короткие рифмованные стихи, где метафоры и сравнения служат… уплотнителем, сгустителем информации, которая передается сразу».

В «Желуде» обнаруживаются оба названных поэтом типа письма. «Информационно сгущенный» – первый раздел. «Нарративный» – отчасти третий, но в большей степени – второй, где поэмы «Запах вишни» и «Мураново» продолжают линию «Тамани», «Грановского, 4» и «Тбилисури», намеченную еще в «Щелчке». Вот только фантастики, мистики, занимательной событийности в новых поэмах куда меньше. Действие происходит уже не в поездах, не в заброшенных квартирах и не на экзотическом юге (романтический антураж Шульпяков, по-видимому, окончательно передоверил своей прозе и эссеистике), а в тени темных бунинских аллей и подмосковных дач, в закоулках памяти. Однако центр тяжести его поэтического творчества сегодня явно перенесен в сторону «стремительных», информационно емких текстов.

Путешественник Шульпяков, пережив и творчески освоив влияние западной литературы, на нынешнем этапе, похоже, завершил свою одиссею, вернувшись к переосмысленным на новом уровне формам традиционной русской поэзии.