Об Эли Сигеле. Что есть красота?

ПУСТЬ ВИДЕНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Стихотворение может ждать много лет, пока не понравится.
Страсть в нем может длиться, невидимая многие месяцы,
Когда деревья растут, люди встречаются, довольные, а мир озадачен.
Но этот мир есть вещь, из которой вещи появляются.
Это вселенная явления вещей.
Ко многим лицам слова приходят наконец,
К сознаниям с теми лицами,
К телам с теми сознаниями.
Ура, выходит наружу скрытое, впитавшее прелесть и скорость,
Ура, конец отсрочке видения.
Искривляйся, время, и подымайся.
Искривляйся, время, и приходи.
Будь детально, время, в тот вечер;
Возьми изношенное и рваное что-то
И покажи его новеньким, целым и безупречным;
Видимым ясно.
Слезы идут с видением.
Во всех видениях вероятны слезы.
Пусть слезы помогают видеть.
Пусть видение продолжается.

20; И НУЖНО ЛИ МНЕ ПРОДОЛЖАТЬ?

О, что за диво это 20.
Вселенная – как обычно – скрывается здесь.
Как 20 соотносится с любой из близлежащих вещей,
Так предельно счастлив ты можешь быть.
Блажен в глубине смысла 20;
В нем Освобождение, Покой.
Война между 13.5 и 6.5, как раз, точно, в 20,
Это твоя война; и может быть со счастливым исходом.
Прелесть леса, подлеска, рощи, косогора
Есть в 20, есть в 12 и 8, 15 и 5.
Нужно ли мне продолжать?
Да.

ПО МЕНЬШЕЙ МЕРЕ: 18

В 18 печальных вещах,
Есть, по меньшей мере,
Чистота
Числа 18.

ЧЕРВИ

Черви идут на юг,
И черви идут на юг,
И они продвигаются.
Черви, как локомотивы;
Они двигаются, идут на юг, существуют; идут на юг, двигаются, существуют, делают что-то.
Черви живут и делают, что им положено, когда что-то просит, что-то делает их.
Черви вписываются.
Они вписываются, и всё хорошо, и черви приняты.
Всё хорошо, и черви приняты.

ДИЛАНУ ТОМАСУ

Надеюсь (да и думаю я так),
Там, где ты сейчас,
Люди, литературных людей не исключая,
Увидят тебя каким ты был;
И ты не рассердишься настолько,
Чтобы умереть раньше времени.
Ты хотел критики всего, что ты делал,
Критики, поскольку она видит
То, что есть.
А похвал ты не хотел, раз тебя уже похвалили;
Ведь ты был признан, признан.
Ты хотел искренности больше, чем получил.
Ты не хотел, чтобы прихлебатели от литературы
Играли тобой, питались тобой, притворялись.
Ты хотел критики.
Она не досталась тебе дома.
Ты не получил её от тех, кого знал, кто, благоговея перед твоим именем, готовы были им пользоваться в своих целях.
Тебе было противно.
Ты сердился.
Ты кричал, будучи знаменитым, читая стихи в колледжах и залах повсюду:
Кто-нибудь будет знать меня,
Критиковать меня по правде?
Тело это не критика;
Близость это не критика;
Мои ближние не критикуют меня,
Нет, не критикуют;
Не могу я так.
Литературные люди урчат, вздыхают и испускают масляные красивости.
Ты сказал: лучше бы меня знали, знали,
А не прославляли.
Но тебя прославляли и не знали.
Ты умер.
Покоя мне не дает твоя честность, которой пришлось так тяжко.

                                                             Перевод с английского Лили Панн

.

«ЧТО ЕСТЬ КРАСОТА?»

All beauty is a making one of opposites, and the making one of
opposites is what we are going after in ourselves.
                                                                       Eli Siegel
 
И почему её обожествляют люди?
                              Николай Заболоцкий

Американский поэт Эли Сигел (1902–1978) пытался ответить на вопрос Заболоцкого и не только Заболоцкого (о ком вряд ли слышал) двумя способами: сначала в своих стихах, воспевающих каждое существо – будь оно красиво или уродливо, и каждый миг жизни — будь он радостен или трагичен — как красоту только потому, что она единственная реальность, а затем, осознав должно быть, что в таком подходе он не оригинален, что Уитмена ему не затмить, и что человечество по-прежнему пребывает в неведении относительно того, «что есть красота» – затем Эли Сигел создал учение «эстетического реализма», по сути, философию красоты.

Свою просветительскую деятельность он начал, когда ещё активно писал стихи и не менее активно говорил о чужих. Не было для него занятия приятнее, чем критические разборы поэтических текстов в компании с приятелями, где-нибудь в кафе и барах Гринвич-Вилледжа, куда он переселился юношей из Балтимора. Так просидел он на месте пятьдесят лет. Его и сейчас помнят нью-йоркские старички-битники и хиппи в возрасте, кто с легким пренебрежением, кто уважительно: гуру. Учил пониманию красоты! Единственным его официально признанным успехом стала поэма, вернее, предлинное стихотворение “Hot afternoons have been in Montana” (в дословном переводе названия невозможно передать совершенное время – Present Perfect, а оно необходимо для выражения главной мысли произведения: каждый миг жизни где бы то ни было – к примеру, жаркий день в какой-нибудь Монтане – результативен для всего мира), получившее приз “Nation” — за лучшее стихотворение 1924 года. В Монтане Сигел, никогда не выезжавший за пределы Нью-Йорка, не был, как не был и во множестве самых разных мест планеты, воспетых в “Hot afternoons”. А полет воображения поэта на что? А теория красоты как реальности, какой бы страшной она ни была?

Престижный приз, однако, не оказался «результативен» для карьеры Сигела, его не печатали, читала его только «деревня» (Village). И лишь через тридцать лет судьба улыбнулась Эли, да как! – стихи Сигела впервые прочел Вильям Карлос Вильямс и прямо-таки заболел поэзией Сигела. Восторженное письмо классика к жене Сигела (в отчаянии от равнодушия критиков к поэзии мужа отправившей его стихи одному из любимых его поэтов) позже было опубликовано в качестве предисловия к сборнику стихов Сигела, вышедшему через три года после судьбоносной встречи. Да, они встретились после завязавшейся горячей переписки, старый Вильямс выбрался в Вилледж из своего захолустья в Нью-Джерси, затем побывал на занятии поэтического кружка Сигела, давшего двухчасовой разбор творчества Вильямса (первые минуты шли на фоне с трудом подавляемых слез восторга Эли). Вскоре Вильямс организовал выступление Сигела с другими поэтами в музее Современного искусства. Далее последовало нечто несуразное: Вильямс перестал отвечать на письма и звонки. Как отрезал. Исчез с концами, сбежал из любви, но это совсем другая история (воспроизведенная после смерти Сигела его вдовой в сборнике весьма интересных – психологически и исторически – материалов “The Williams-Siegel Documentary”). К Сигелу же на время пришла скромная слава, вышел первый сборник его стихов, критика отозвалась не без энтузиазма (ещё бы: предисловие самого Вильямса!), Эли читал стихи и объяснял свою теорию красоты на телевидении (разумеется, на канале публичного ТВ).

Дальше – тишина. Американский читатель остался почему-то равнодушным к поэзии Сигела. Или не дорос? Может быть, прав был Вильямс, когда писал в том ошеломившем Сигела письме: «Наконец я начинаю сознавать, чего ищет современный разум. Мы, однако, ещё не доросли до поэзии Эли Сигела»? И дальше: одна, мол, поэма “Hot afternoons” гарантирует американцам место в мировой культуре. Ну, здесь проскальзывают нотки не то комплекса американского провинциализма (на дворе был 1951 год), не то старческой мизантропии, характерной для иного классика, но что-то такое, возможно, было в стихах Сигела, до чего надо было дорасти читателю.

Строгий мэтр ставил ударение на стиль, поэтику Сигала. Современному читателю, однако, техника стиха Сигела совсем не кажется инновационной. До чего тут надо «дорасти»? Надо сказать, что в поэтике Сигела немало игры с грамматикой, причем игры настолько легкой, что стих остается прозрачным. Это одна из причин, почему стихи Сигела трудно переводить: если не перевести эти тонкости работы с грамматикой, то стих в переводе выходит пафосной прозой.

Трудно судить о месте Сигела в американской поэзии, если не плаваешь в ней свободно, не можешь читать её в исторической перспективе… А может быть, читателю был немил несгибаемый оптимизм поэта: эпоха уитменской Америки прошла, и в ХХ веке даже американцы легче отзываются на тоску-кручину. Вот и на пике скромной славы Сигела наибольшим успехом у публики пользовался «Мир немытой тарелки» – пространные ламентации по поводу уродств повседневности, иногда достигавшие трагизма под маской фарса, коим – трагифарсом – он и угодил публике. Между тем в 99% остальных стихов Эли воспевал красоту каждого мига жизни. Как-то выведя верлибром что-то вроде «формулы прекрасного», на коей и зиждется его учение:

Эстетика – это наука о том, что есть,
Когда то, что есть, видится в противоречиях –
Проще говоря, когда оно прекрасно

Ключевое слово тут «противоречия». От читателя, само собой, требовалось додумать неочевидный смысл, чем и занялась философия Сигела, утверждавшего, что понимание сути красоты сделает человека счастливым и «спасет мир». Беда с поэзией Сигела в том, мне кажется, что слишком уж он радовался, что нашел путь к спасению мира и в перманентной экзальтации от обретения смысла жизни плохо слышал собственный стих – вчитывал в него музыку восторга, неслышную другим (восторг заглушал музыку). Когда поэтический туман развеялся, Эли не остался парить над бездной: он твердо стоял на почве своей философии. А если честно, религии – религии красоты.

На храм этой религии я вышла совершенно случайно.

В ярмарочной пестроте и тесноте нью-йоркского района Сохо вывеска едва ли привлечет ваше внимание. Витрина ещё туда-сюда, а лучше – что-нибудь вроде многозадой и многогрудой какой-нибудь «Матери-земли» – скульптуры Михаила Шемякина, приткнувшейся, как бомж, прямо на тротуаре перед входом в выставочный зал, облюбованный российскими художниками. И всё же среди сохова столпотворения вывеска со словами “Aesthetic Realism” («Эстетический реализм») бросилась мне в глаза. Во-первых, тавтологией: разве не всякий реализм «эстетический», коли он – художественный метод? Реализм критический или социалистический, магический или фотографический, психологический или мистический (тот же Шемякин, по самохарактеристике) – какой ещё? – да вот хотя бы «реальнейший»: ведь рано или поздно любой художник, любой поэт, вплоть до производителя зауми, скажет, что он – РЕАЛИСТ, ибо «работает с реальнейшей из реальностей». Не хочет же реализм на вывеске в Сохо нас заверить, что он-то точно эстетический, а вот какие-то другие реализмы на истинно художественный метод не тянут? Но тогда это не вывеска, а реклама. Реклама или тавтология, в любом случае – самоубийство для эстетики (если не расширять её до эстетики торговли). Я вошла в здание и удивилась ещё больше: на стенах просторного зала – превосходные копии хрестоматийной живописи: Брейгель и Моне, Ван Гог и Пикассо, кое-кто из великих американцев. Рядом столь же известные скульптуры. Что за ликбез?

Оказалось-таки ликбез, причем без тавтологии: «эстетический реализм» – метод не художественный, а философский. Метод познания реальности через эстетику. Именно эстетический взгляд на реальность и на себя в реальности, в первую очередь, в реальности отношений с другими людьми, приводит, по глубокому убеждению Эли Сигела, к обретению смысла жизни. Через искусство.

Разумеется, этика, в основе которой лежит эстетика, не откровение. (Глеб Успенский, кого «выпрямила» Венера Милосская, один из несчетного множества подобных выпрямившихся.) Поскрести любую этику, любую религию, обнаружишь эстетику. «И увидел Господь, что это хорошо». Рождение мира из пустоты – это, прежде всего, абсолютный максимум красоты. Как и вообще возникновение чего-то из ничего, включая «я» из небытия. Не говоря об уходе «я» в ничто – жутко, но красоту исчезновения без концов отрицать невозможно. Не только метафизика красива, физика тоже. Не только природа, но и её законы, будь то ньютонова физика или современная. Красива до умопомрачения – разве не скажешь так про теорию относительности? Да и просто о математике?

В лучших традициях американского оптимизма Эли Сигел слово обратил в дело, учение в движение. Как если бы тезис «Мир спасет красота» стал для этого движения первой заповедью. Он таки и стал, но в формулировке не Достоевского, а Сигела: «Красота всегда создается как единое из противоположностей, и создание единого из противоположностей это как раз то, чего мы добиваемся в себе самих» (см. оригинал в эпиграфе). Какие противоположности? Материи (свет и тьма, движение и покой, звук и тишина, тяжесть и легкость, высота и глубина, прямизна и кривизна и пр.) и сферы психики (освобожденность и скованность, злоба и умиление, задумчивость и веселость, любовь и ненависть и пр.) По убеждению Сигела, путь к нравственному человеку и справедливому обществу лежит через усвоение принципа: «Мир, искусство и “я” объясняют друг друга: каждое есть эстетическое единство противоположностей»[1]. Искусство помогает человеку познать свою онтологию и выстроить совершенную нравственность по единому чертежу мироздания; этот чертеж – красота, или гармония материального мира. Кодекс нравственности дан человеку в структуре мира. Реальный противник зла в большей степени красота, чем добродетель, а этика для Сигела – это искусство наслаждения справедливостью.

Подобно тому, как испытавшие религиозное откровение верующие или, скажем, ученые, познавшие внезапное озарение под воздействием внешнего события, с нежностью вспоминают о толчке извне, о своем «яблоке Ньютона», так и апологеты эстетического реализма любят в своих лекциях и статьях приводить примеры образцов искусства, наставивших их на путь истинный. К примеру, такой встречей со структурой мира для одного из консультантов по вопросам эстетического реализма – Донны Ламб – стал… танец в стиле «линди хоп», точнее, всего лишь фотоснимок танцующей негритянской пары в старой газете, которую Сигел принес на семинар. Известный в Америке фотошедевр Г. Мили плюс комментарии Сигела пролили свет на вопрос этики, который, как казалось Донне Ламб, не имеет решения. Вопрос о совмещении свободы с порядком. Сначала он возник для девочки в семье и школе, затем разросся до основного социального вопроса. Можно ли совместить полную индивидуальную свободу с законами, обеспечивающими справедливость для всех? По образцу танца «линди хоп» – можно, убеждал Эли Сигел. Точность движений может гарантировать их свободу. Фотография Мили сумела остановить мгновение движения и покоя в их единстве. Подобных фотошедевров в мире немереное количество, да и кто же не знает, что свобода художника есть интуитивная или осознанная необходимость подчинения законам жанра, но кто ещё, кроме Эли Сигела, был столь зануден, что не постеснялся основать на столь тривиальных основах школу этики?

Хорошо, поверим в нравственное просветление, даруемое познанием механизма красоты (одного наслаждения красотой недостаточно), но способна ли эта школа этики внедрить свою мудрость в сознание общества с его необъятным числом степеней свободы? Как познанием механизма красоты исправлять экономическую дисгармонию, национальные и религиозные конфликты, проблемы демографии и прочие разные хаосы? Похоже, что гармоничный социальный танец под музыку эстетического реализма останется утопией, как всё на нашей планете, связанное с общественным устройством. Но на индивидуальном уровне, на уровне обретения душевного равновесия, утопия эстетического реализма работает эффективнее других экзистенциальных установок и этических систем. Так считают апологеты эстетического реализма и, мне представляется, они не заблуждаются.

Абсурд конечности индивидуального существования эстетический реализм, или, что то же самое – эстетический экзистенциализм — снимает осознанием и положительным ощущением своей эстетической вписанности в реальность, этике внеположенной. Этика принадлежит миру человека, а не Бога, Бог – не добро, а красота в метафизике Эли Сигела. Бессердечный ответ Иеговы на стенания Иова – это ответ красоты добру, эстетики этике.

Противоположности раздирают каждое «я», так сказать, по умолчанию (Бога!), они обязаны самой субъектно-объектной структуре – пространственной и временной – реальности, Целого. Человек разрываем от колыбели до могилы двумя разнонаправленными силами – центробежной, направленной в мир, частью которого он является, и центростремительной, в себя, в эго; в этом и только в этом – источник всех общественных и душевных конфликтов, всей дисгармонии личной и социальной жизни. Решение Эли Сигела для этого уравнения – единственное и совершенно очевидное: полюбить Целое как самого себя и в результате полюбить себя как часть Целого, только как часть Целого – вот какой следует вывод и экзистенциальная установка. Вариант Ивана Карамазова – «полюбить жизнь раньше смысла её» – не решение, а шаг в процессе решения. Цель: полюбить как раз смысл – естественно на том уровне, на каком он только и может открыться части Целого: смысл осознавать себя частью и принять эту мизерную роль не столько с чувством смирения, сколько удовлетворения, а ещё лучше – любви, потому что только любовь надежно снимает антиномии. Для этого она и выработалась, надо полагать, в процессе эволюции.

Но можно ли полюбить Целое, его реальность при всей её объективной гармонии и красоте? Как насчет объективной красоты стихийных бедствий типа цунами (Боже, какое совершенство в идущей через весь океан Волне!), чтобы далеко не ходить за примерами? Полюбите нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит – этот известный ответ дает за реальность эстетический реализм, который, конечно, как и все философии или религии, все этические системы, работает только в пределах выносимости для субъекта объективной реальности того, что на английском языке кратко и просто называется “human condition” («человеческий удел» на русском – звучит несколько эмоциональнее). Надо осознавать пределы применения любой философии, любой религии. Существует отдельная абсолютно черная (не черненькая) реальность необратимо несчастных существ, «убогих» (калек и уродов от рождения, жертв природных и социальных катастроф), культурным дискурсом, включая эстетический реализм, не охватываемая. Всё, что обсуждается в любых человеческих институтах, включая церкви, всё, что публикуется и читается показывается по ТВ и т.д. относится к мейнстриму “human condition”. Элита из элит или разнообразные маргиналы культуры, не говоря о человеке массы, все, за вычетом «убогих» (не боюсь их обидеть: они не читают журналов, вообще не читают) – мейнстримщики жизни. И осознав область осмысленности дискурса, можно заметить, что реальность представляется «черненькой» только в плоскости индивидуальной жизни, а достаточно сделать мысленный шаг «над» (не в сторону «другого», а над «всеми»), как она – реальность – тут же белеет, словно прошедший сквозь призму (жизнь) луч света и снова собранный в поток бесцветной энергии. Положение «над» этика занять не может, но может эстетика. Иначе уравнение индивидуального бытия не решается. Если, разумеется, не поступаться точностью, то есть интеллектуальной честностью.

Полюбить реальность человеку приходится «через не могу» не только потому, что реальность черненькая, но и потому, что реальность может представиться ещё и маленькой (нулевой – для солипсиста). Умаляя мир, принижая его ценности, исключая других, «я» вырастает в собственных глазах. Эгоизм, в глазах Эли Сигела, самая серьёзная опасность для человека[2].

Осознавая себя частью Целого, человек не может не желать, чтобы это Целое нравилось ему по-честному: «Глубочайшее желание каждого человека – любить мир на основе честной, или точной оценки»[3]. Мир здесь, конечно, мироздание, космический миропорядок (с его законом индивидуальной смерти, в частности), а не текущее состояние планетарной цивилизации во всем комплексе проблем, во всем уродстве, нравиться которое не может. Как-то подтянуть цивилизацию к мировому уровню красоты входит в амбиции эстетического реализма.

Эли Сигел был убежден, что потребность человека любить мир, в который он «заброшен», первичнее всех других потребностей, во всяком случае, первичнее сексуального драйва. Эстетический реализм как метод психотерапии был провозглашен Сигалом в 1941 г. в определенной степени из намерения противостоять победоносному шествию фрейдизма. На многих страницах своего главного труда «“Я” и мир»[4] Эли Сигел ведет упорные бои с «венским шарлатаном» (он, увы, пользуется этой кличкой), и самый решительный бой происходит, естественно, в сердце психоанализа – в сфере отношений полов.

В книге Сигела, являющейся по существу компиляцией его многочисленных публичных лекций, статей и занятий, проведенных с учениками и пациентами, книге, написанной исключительно просто, для самого широкого читателя, автор освещает позицию эстетического реализма по вопросам пола, как это принято в практической психологии, на множестве примеров из своей практики.

Можно спорить, правильно ли Сигел интерпретировал Фрейда, но бесспорно, что он совпал в своем понимании любви с Иосифом Бродским. Недаром и в понимании эстетики они совпадали. Провозглашенная Бродским в Нобелевской речи формула «Эстетика – мать этики» не всем понравилась, кому-то показалась бездушно «эстетской», но показалась бы менее таковой, будь она понята в духе эстетического реализма. Сигел, если бы слышал (с Бродским они жили на соседних улицах в Гринвич-Вилледже в 1977–1978 гг.), заменил бы, скорее всего, «мать» на «учительницу».

«Любовь есть отношение к реальности – обычно кого-то конечного к чему-то бесконечному», – объяснял Бродский в эссе “Altra Ego”, предлагая свою философию любви[5], расписанную стихами в книге «Новые стансы к Августе» (о которой как-то сказал: «До известной степени, это главное дело моей жизни»[6]). А короткая поэма о любовниках «В горах» (1984) глубинно эстетическую природу любви (на поверхности часто воспринимаемой «этически», то есть чувством к конкретному человеку, а не ко всей реальности) обосновала с окончательной зрелостью – философской и поэтической («Не любви, но смысла скул, / дуг надбровных, звука “ах” / добиваются – сквозь гул / крови собственной – в горах»).

Примечательно, что глава о любви в книге Сигела «“Я” и мир» называется «Любовь и реальность». Все неудачи в браке или любовных романах он относит за счет того, что двое не замечают третьего нелишнего – реальность. Любовь не должна быть убежищем от неуютной реальности, любовь должна вести к познанию всей возможной для человека правды о мироздании так, что познание становится самым высоким счастьем (поэма «В горах» этот процесс воссоздает гениально).

В любви он видел «страстное, фактическое познание того, что реально» – прежде всего, познание самого себя как части реальности. Детская сексуальность, на коей зациклен фрейдизм, для Сигела всего лишь желание познания, никакими невротическими комплексами не чреватая. «Секс – одно из средств исполнения желания поместить всю реальность в сознание». Если любящие не понимают символической стороны секса, они не будут счастливы. Предупреждая упреки в излишней умозрительности, Сигел писал: «Секс, в полноте понимания, интеллектуален, философичен». И о брачном союзе: «Любить мир – вот в чем цель брака”[7]. Не больше, но и не меньше!

В наши дни психотерапия методом эстетического реализма проводится последователями Сигела на семинарах и в консультациях по телефону для тех, кто не живет в Нью-Йорке. Общество “Aesthetic Realism” расположено в Сохо на Green street. Эстетические реалисты предпочитают живой контакт, интернетный не жалуют. Регулярно дают театрализованные представления статей Сигела (вдохновенных лекций, которыми он прославился в 50–70-е годы), чаще всего в тех случаях, когда автор обильно цитировал из мировой драматургии. Зрелище, надо признать, не совсем для эстетов: буквальная иллюстративность решительно расправляется с красотой эссеистического стиля. Семинары – надежнее. Признаем также, что движение эстетических реалистов не вовлекло в себя широкие массы, а остается достоянием сравнительно небольшой кучки нью-йоркских интеллектуалов. Насколько оно малоизвестно, можно судить по названию органа их печати: “The Right of Aesthetic Realism to Be Known” («Право эстетического реализма на то, чтобы о нем знали»).

В индекс-словаре на несколько тысяч слов книги «Я и мир» понятия «смерть» нет. Со своей конкретной смертью Эли Сигел поступил не то чтобы по логике эстетического реализма, но и не в противоречии ему: покончил самоубийством в возрасте 76 лет после неудачной операции, приковавшей его к постели. Эли обожал уют городской жизни на богемный лад. Посиделки в кафе, букинисты, уличные музыканты, пестрота людских типов, словом, “all that jazz”. Новая жизненная ситуация имела для него – именно для него, с его радостями – очевидное эстетическое решение. Детей у него не было, жена помогла с уходом из жизни, а вскоре и с пропагандой его учения; многие годы вдова Эли Сигела возглавляла общество «Эстетический реализм», добилась издания трудов Эли, до чего у него самого руки не доходили. В наши дни работу по спасению мира красотой делают ученики, продолжатели странного дела Сигела. Дело, а не слова, старые и прекрасные, вот что интересно в этом движении, на знамени которого начертана эстетика – в той же мере эстетика для эстетики, в какой и эстетика ради этики, ради справедливого общества.

За пределами своей страны Эли Сигел известен пока лишь как автор самого короткого стихотворения на английском языке, короче своего названия “One question”:

I –
Why?

В буквальном переводе на русский «Я – / Почему?» пропадает рифма, и хотя смысл полностью сохраняется, переживание тайны не только собственного сознания, но и несчетного множества других самосознаний, «рифмующихся» через ту же тайну, сливающихся со всеми другими в вопрошании (ведь каждое «я» задает один и тот же вопрос), в эхе немыслимой интенсивности – увы, экзистенциальное чувство во всей полноте не переводится. Выходит, “One question” может быть адекватно переведен только на тот язык, где личное местоимение первого лица рифмуется с вопросительным наречием причины.

Если и есть такой язык, вряд ли существует человек, который смог бы ответить на «один вопрос» Эли Сигела. Сам он на свой вопрос и не пытался ответить (метафизическая скудость учения – главный его недостаток), но во множестве стихов, более длинных, чем “One question”, Эли Сигел отвечал на вопрос родственный, хоть и несравнимо более простой: можно ли быть счастливым, будучи только «я»?

[1] The world, art, and self explain each other: each is the aesthetic oneness of opposites. – E.S.
[2] The greatest danger for a person is to have contempt for the world and what is in it… Contempt can be defined as the lessening of what is different from oneself as a means of self-increase as one sees it.
[3] The deepest desire of every person is to like the world on an honest or accurate basis. – E.S.
[4] Eli Segal. “Self and World”. New York: Definition Press, 1981, 427 p.
[5] “Altra Ego”. Сочинения Иосифа Бродского. СПб.: Пушкинский фонд, 2000. Т. 6. С. 75.
[6] Соломон Волков. Разговоры с Иосифом Бродским. New York: Слово/Word, 1997. С. 330.
[7] “The purpose of marriage is to like the world”.