Никто не починит свет

* * *
Дружок мне пишет с бодуна
без окончаний и пробелов,
и пишет вроде бы про дело,
но речь его как сон темна,
на крыше будто без перил
он в сон внезапный окунулся,
но неожиданно проснулся
и горячо заговорил…
Я чую, в нем желанье бьется
излить мне свой душевный жар,
но это столь коварный жанр,
что с бодуна не всем дается.
Мне и самой порой охота
слова нагреть, как пластилин,
и в ком слепить, и постелить
простынку им и ждать окота –
чтоб не дано предугадать,
чем это чрево разродится,
каким смятением традиций…
Непостижима благодать
дикорастущей косной речи
художника и мещанина,
тот бурелом и мешанина
причастий, знаков и наречий,
и междометий, и глаголов –
там, в этой чаще, спит дитя,
гадает бабка на костях
и пишет письма алкоголик.

5 МАРТА

Мне исполнялось целых четыре года,
в ту весну пятьдесят третьего.
Помню, как дед выходил на свободу,
в марте или апреле… Мы его встретили
в солнечном дворе тюрьмы,
или, скорее, рядом.
Вот тут, значит, стоим мы,
а тут – дедушка со своим виноватым взглядом.

Я всегда любила весну – с теткой, распятой
в открытом окне и трущей стекло газетой;
с ручьями вдоль тротуара Пятой
Тверской-Ямской, и можно ходить раздетой…

Сугробы, враз почернев, растаяли,
и дед опять гулял со мной на Миусах,
потому что помер какой-то Сталин,
а усатые мне нравились даже больше безусых…

Все это нам было не по уму.
Папа служил еще, кажется, в Гомеле.
Понимал ли он тогда, что к чему?
А многие до сих пор ничего не поняли.

* * *
Бегал тут, говорят, кучерявый, зубастый и малорослый,
скорей уродливый, говорят, чем красивый,
но девки, говорят, обмирали, и, покрытые коростой
дорожной пыли, пятки свои размыкали,
а потом и колени, и бедра, и сдавленно мычали:
мм-м-ммм… И в их убогой доле это набиралось курсивом.

Чем брал он их, кроме того, что – барин,
вернее, барчук, с зенками неожиданно голубыми?
Ну, пусть бы дуры в испарине, как после бани.
А другие – бледноплечие бальзаковские чертовки,
искушенные в речи и другой французской трактовке?
Отчего эти-то становились – тёлки вдруг и рабыни?

В глазах, говорят, цвела и осыпалась электросварка…
но дело не в этом. Еще там, под окалиной, тлела
ангель…(зачеркнуто) дьявольская лоция, где кроваво
отмечен путь птиц, гад морских, людей и песчинок,
трущихся острыми гранями, и по этой причине
поющих спиричуэлс, как негритянки, поющие голосом тела.

Ранение, проникающее в печень космоса. Ожог и алость.
Знание дьявола, оно же – архангельская труба,
возвещающая приход Анчара в ботанический атлас.
Плюс, конечно, длинный масонский коготь.
Плюс отблеск веселой смерти сквозь ночную курчавую копоть…
Все это, говорят, как-то связано с его успехом у баб.

* * *
Вы помните? Он был невыездным.
В то время, как ленивый лишь не ездил
тогда в Париж – от ветреной весны,
со стороны Невы секущих лезвий.
Любая дурочка при муже и долгах,
или без мужа, это современней,
всем родичам с три короба налгав,
с любовником гуляла в Сен-Жермене.
Любой балбес, бездельник с сотней душ,
поставив предпоследнее на карту,
с грудастенькой мадмуазель Нитуш
проигрывал наследство в Монте-Карло.
Что им картавый крик зеленщика,
что голубой помет камней Сан-Марко,
испанки раскаленная щека,
и моря густо-синяя приманка,
какой-нибудь там венский клавесин,
библиотечный сумрак Геттингена…
А этот тосковал в краю осин –
отказник, рогоносец и богема.
И, лежа на истоптанном снегу,
лохмотья неба озирая жадно,
хрипел: я не вернусь, я убегу…
Но рядом с ним Расеюшка лежала –
любимая, презренная жена,
с руки кормила мерзлою морошкой:
– Куды, тебе живому я нужна,
А мертвому – подавно, мой хороший.

* * *
                             Венедикту Ерофееву

в темную комнату как в воду войди
прислушайся к плеску тонкого пульса
голос тонет в бархате черной воды
так гасит звуки оператор у пульта
черный бархат поглощает цвета
глотает как черный ящик пандоры
никто не скажет тебе от винта
темно будто померли все монтеры
никто не починит в этой комнате свет
никто не объявит стоп опасная зона
иди тебе надо найти ответ
на самый проклятый вопрос сезона
но прежде чем открыть эту дверь
закрой глаза чтобы лучше слышать
как притворяется спящим зверь
стерегущий выход из тьмы на крышу
там гуляет последний электромонтер
ветром и хлопаньем крыл отпетый
он здесь главный он могуч и матёр
уж он-то знает правильные ответы
тише змеи муравья резвей
по стене скользни к узкому лазу
чтобы тебя не учуял зверь
нюх у него как у всех безглазых
на крыше смотри не ослепни от
света и снега и синих молний
монтер сияет будто неон
счастья и знания преисполнен
ты у него поцелуй рукав
поклонись потом угости поллитрой
а уж после спроси избыть дурака
можно ль в россии кровью политой
а что ответит электромонтер
весь из зарниц как гроза в толедо
знают только вантё и мантё
двое ангелов продающих лотерейные билеты
на электричку курского направления
до станции сам знаешь какой.