«Находить поэзию»

Пару лет назад в одной редакции ко мне в руки попал ярославский литературный сборник. Листая его, я наткнулся на стихотворение, показавшееся мне удивительно близким – одно из таких, прочтя которое думаешь – «да это же мое, я так и чувствовал, но не умел сказать»:

…Дщерь скорбей в неофитской семье,
Всем недугам причастная нашим,
В заграничном дареном тряпье
Поглядим на закат непогасший.
И, «Анчар» лопоча, собирай
Листья желтые с кромки фонтана.
Это наша дороженька в рай,
просто русский наш путь без обмана…

                                  («Дочери Машеньке»)

Фамилию автора – Кравцов – я тогда запомнил, и с этого времени старался следить за его творчеством. А увидев (в церковной книжной лавке!) книгу «Январь», с предисловием Анатолия Наймана, с удивлением узнал, что Константин Кравцов, оказывается, священник. Содержание же книги подтвердило уже сложившееся у меня к тому времени мнение об авторе как о поэте, обладающем редким – во всех смыслах – умением сочетать веру и зрелое мастерство так, чтобы одно не мешало другому.

На белом поле красный крест
в ночи мелькнет тебе со скорой,
и станет разуму опорой:
вот поле выявленных мест
и в неизбывном тупике –
пускай не свет еще, но все же
вот крест уже – в низинах дрожи,
в глубинах тьмы, в Его руке.

                        («Прогулка сумасшедшего»)

Сам по себе сочиняющий священник – достаточно массовое на сегодня явление. «Землю попашет… то есть, Богу послужит, попишет стихи». Но вот другого случая, когда священник – действительно крупный поэт без скидок на (или несмотря на) свое священство, я что-то не припомню. Это если, конечно, не вспоминать, например, Джона Донна со Свифтом. Стихи Константина Кравцова, повторяю, меньше всего походят на зарифмованные проповеди, от которых верующий умилится, неверующий скривится, и оба заскучают. Несомненная подлинность переживания в стихах Кравцова – это и не спонтанное высказывание «спроста», а трудная искренность, плод добросовестной работы и кропотливого отбора слов. Хотя автор как будто не стремится никого ни в чем убедить, а только сам влюбленно всматривается в мир и в слово и делится с нами своей радостью и любовью, «холодный горный воздух» христианства как бы сам собой сквозит в ясности и красоте стихов.

Отец Константин – выпускник Литературного Института, лауреат нескольких конкурсов, в том числе Филаретовского конкурса христианской поэзии и Всероссийской литературной премии им. Есенина. Сейчас готовится к печати новая – уже третья – книга о. Константина Кравцова, «Парастас», в которой, как мне кажется, его стихи приобретают какое-то новое качество, усложняясь и разворачиваясь от традиционной силлаботоники по направлению к верлибру.

Крины сельные, трава полевая, нынче есть –
завтра брошена в печь, в геенну,
но Ты говоришь: Посмотри,
посмотри, как волнуется нива, поручик.
Видишь ли ты этот ландыш?
Вот, он кивает тебе. Посмотри
на крокусы и анемоны, на маки –
маки в полуденной каменоломне
у Эфраимских ворот,
вдоль дороги в Эмаус, в Дамаск

                                        («Крины сельные»)

Импрессионистская резкость образов порой доходит до кинематографической яркости, и в одной строфе уживаются колючая проволока, небесное воинство, Караваджо и Голливуд:

ветка маслины в саду на переднем плане
висела колючей проволокой, звезды, –
стражи святыни, небесное воинство, –
звезды спадали с небес, расхаживали по саду:
желтые космы пламени, рубящие синеву –
синеву Караваджо в скандальной ленте
австралийца из Голливуда

                                     («Луна Мэла Гибсона»)

Мне представляется, что поэзия о.Константина может стать продолжением, синтезом двух линий современной русской христианской поэзии с ее европейским кругозором и мандельштамовской экстатичностью, с одной стороны, и умением сочетать повседневную реальность и вольное дыхание Псалтири – с другой. О новой книге, о смысле поэзии, о том, каково это — быть одновременно священником и поэтом, мы и говорили с отцом Константином Кравцовым.

1.

– О. Константин, в ваших стихах явственны северные мотивы, я знаю, что родились вы в Салехарде. Между тем, стихи ваши я впервые встретил в ярославском сборнике и думал о вас как о ярославском поэте.

– Да, в Ярославле я с 95-го. Оказаться там никак не входило в мой жизненный сценарий. Тем не менее, так сложилась жизнь. Семья у меня и сейчас живет в Ярославле, а сам я служу в Москве. А родился, действительно, в Салехарде, в Тюменской области, в 1963 году. Родители преподавали музыку (мама – пианистка, отец – духовые) в культпросветучилище. Там я закончил школу и год работал после армии корреспондентом радио.

– Вы закончили Литературный институт, расскажите немного о своей учебе.

– В Литинститут я поступил в 87-м, был в семинаре у Льва Ошанина. Но я недолго у него проучился – через год ушел на заочное, которое и закончил в 94-м. Собственно, я остался в его же семинаре. Он нам ничего не навязывал, как, впрочем, ничему и не учил в смысле мастерства… Вообще, Литинститут – особый случай…

– Ну да, я и сам его заканчиваю, так что специфику представляю… А после что было? Как происходила эта метаморфоза – из поэтов в иереи? Конечно, вы тут не первооткрыватель, много священников вышло из Литинститута: хотя бы о. Александр Шаргунов, и о. Ярослав Шипов…

– У меня получилось вот как: я после первого курса сначала ушел в академический отпуск, а потом на заочное. И вот, будучи в академе, Великим Постом, – это был 89-й год – я в первый раз причастился. С этого момента и началось мое воцерковление. И – чем дальше, тем глубже я двигался в этом направлении, а вся литературная жизнь отходила на второй… на десятый план. Я даже думал оставить Литературный, но духовник не благословил. И теперь не жалею о том, что закончил. Так что, где-то начиная с 91-го года, я уже начал работать при храме. Был и сторожем, и рабочим, и книги продавал в метро, и реставратором успел поработать. Ну а уже позже оказался в Ярославле – по причинам житейского характера.

– А «профильное» образование у вас есть? В семинарии не учились?

– Нет, уже будучи священником, я поступил в Свято-Тихоновский институт, но не закончил. Такую напряженную богослужебную жизнь, какую я вел в Ярославле, оказалось просто невозможно совместить с учебой.

– Да, там, конечно, не такая расслабленная атмосфера, как на заочном в Литинституте…

– Тем более, там два образования дают – светское и богословское, первое из которых – историко-филологическое – показалось мне излишним.

– Вы говорили о том, что поэзия отходила на второй план… А как же и когда она к вам вернулась?

– Лет через пять после прихода в Церковь, и вернулась совершенно неожиданно, когда, видимо, произошел процесс внутреннего вызревания в слове того нового опыта, который я приобрел, вызревания вынашиваемых, но не сложившихся до тех пор в художественную форму тем.

– А насколько гармонично уживаются два ваших… призвания, священство и литература?

– Мне вообще кажется, что гармония — не совсем подходящее слово для христианской духовной практики… Потом, мне думается, что в моем случае это не два призвания, а одно.

– Но все-таки есть какая-то иерархия призваний? Если, скажем, жизнь сложится так, что придется выбирать одно из двух, а от другого отказаться? Или – нельзя отказаться ни от чего?

– В том-то и дело, что я не противопоставляю священство и поэзию, чтобы от чего-то отказываться. Собственно, ведь Господь пришел спасти всего человека, целиком, да? То есть дать раскрыться в нас всем Им же данным дарам, дать им прорасти. И поэзию, и священство я понимаю как два способа выполнения одного и того же задания. Строго говоря, Священником является только Господь, мы лишь соучаствуем в творимом Им таинстве спасения. Точно так же и Поэтом является только Он, а мы лишь подмастерья в Его мастерской, в которой без Него «не можем творить ничесоже».
И поэзия – это не то, что создаем мы, а то, что создает нас. Поэзия существует прежде нас, а мы в свою меру лишь помогаем ей проявиться.

СМЕРТЬ АВТОРА

– А смерти автора, кстати,
радовались и раньше: один иерей
врал о похоронах Лермонтова:
Вы думаете, все тогда плакали?
Никто не плакал. Все радовались.
– Что нам до поля чудес, жено?
но спит земля в сияньи голубом,
те залитые известью ямы шаламовские,
ученики в Гефсимании (в паузе слышно,
как в детской дребезжат стекла вослед трамваю)
есть, пойми, узкий путь, –
узкий путь, а с виду безделица:
звон каких-нибудь там
серебряных шпор, когда ни одна звезда,
когда звезды спали с неба как смоквы,
и небо свилось как свиток, как тот сударь,
и лишь тахрихим, та холстина в опалинах
(в паузе – отрывок блатного шансона,
проехавший мимо) и подумать только:
какой-то там фотолюбитель,
какой-то Секондо Пиа

2.

– О. Константин, когда я читал вашу книгу, готовящуюся к печати, обратил внимание на очень интересный перелом – ведь она четко делится на две части. Если во второй, где более ранние стихи, ясно читается ваша любовь к Мандельштаму, то первая часть – недавние стихи — явно написана с учетом достижений, скажем, западной поэзии. Там и Паунд, и Элиот. Обычно резкая смена поэтики характерна для тех, кто учится в том же Литературном и у кого с каждым курсом, по мере накопления информации, меняется представление о поэзии. Но о вас я думал уже как о поэте сложившегося, определенного стиля. Откуда вдруг этот поворот?

– Я думаю, что здесь вряд ли можно говорить о переломе, скорее – о развитии. Вы упомянули о Мандельштаме — он ведь, заметьте, разный в разные периоды, хотя и тот же. Что касается западной поэзии или, говоря словами того же Мандельштама, «мировой культуры», то я с юности тяготел к ней, да и в книге «Январь» это тяготение заметно, кто-то даже назвал меня православным западником. Мне, кстати, вообще кажется сомнительным и непродуктивным замыкание на своем, доморощенном, также как и любое другое замыкание, скажем, на определенной форме. Некоторые традиционные формы мне представляются если не невозможными, то малоэффективными, не совсем адекватными. Отсюда мой интерес к верлибру и вообще ко всему новому, что привнес в литературу ХХ век. Скажем, у меня есть короткое стихотворение «Синдология». По сути, это то, что называется, ready-made, там ничего от меня нет, кроме организации материала, который сам по себе, как факт, показался мне явлением поэзии. Поэзии как Истины, невыразимой никаким другим способом. Не создавать «поэтическое», а находить поэзию в неожиданных местах… Знаете, как камушек с земли поднял, очистил… Все это как-то спонтанно происходит: записи того, что мне кажется небезынтересным с точки зрения художественной. Вовсе не для того, чтобы поведать какие-то истины и т.д., потому что для этого не обязательно писать стихи…

– Чего многие, кстати, часто не понимают…

– Поэзия – это совершенно особая форма коммуникации… Есть дежурный набор представлений о поэзии, что она должна и чего не должна…

– Как у Пушкина: «…А мы послушаем тебя».

– Да, и ответ на это может быть только один – тот самый, который и дает поэт у Пушкина. Поэзия не идеология и не способ морализирования, преподавания «смелых уроков», она вообще не средство, а цель, как тот же Пушкин заметил.

СИНДОЛОГИЯ[1]

112 борозд от «бича, наводящего ужас»,
30 точечных ран от терний, округлая рана
между 5-м ребром и 6-м; сукровица, вода
и пыльца, занесенная ветром ночным
из пустыни Негев или с берега Мертвого моря:
Reaumuria hirtella, Zygophyllum dumosum

3.

– Вы говорили о спонтанности. Можно ли понять это так, что вы пишете сразу набело – «и чем случайней, тем вернее»?

– Вместо «случайней» я бы поставил здесь «чудесней». Но чудо творишь не ты, тебе оно не подвластно. Здесь тот же закон, что и в духовной жизни: твое дело трудиться, зная, что спасаешься не этими трудами, а по благодати. Трудиться до тех пор, пока не останется лишь «в безмерной разности теряться и благодарны слезы лить». И это несколько иные слезы, чем у Пастернака. Ода «Бог» – это никак не «стихи навзрыд», но именно поэтому ее результатом и явились эти неожиданные благодарные слезы. Вообще у христианина есть то преимущество, что он имеет благодатный опыт, который и является для него главным критерием. Короче говоря, я считаю стихотворение законченным, когда оно приносит не только эстетическую, но и духовную радость. А отличительное свойство радости от Духа, как писал кто-то из отцов, состоит в том. что она не оставляет по себе никакого смущения, даже самого тонкого, когда все очевидно… Именно к этому я и стремлюсь.

ΑΝΤΙΦΩΝΟΣ

                      …как бы игра Отца с детьми
                                                               О.М.

– И не забудь, что филолог
по определению, друг – ο jιλος, –
о друзьях же Своих
так говорит божественный Логос,
так Он сказал в одном из апокрифов,
в Одах Соломона: И Я услышал голос их,
и положил в сердце Моем веру их,
и запечатлел на главах их имя Мое,
ибо они – свободны, и они – Мои
– И не забудь: безначально оно, безначально
и потому бесконечно, таинство как бы игры:
во свете Его невечернем – вечери наши,
и здесь – в свете белой часовни луны:
свете, светящем во тьме над кремнистым путем,
вдоль которого высоковольтная линия
тянется через иссохший Кедрон

– Поговорим об именах, о тех, кто на вас влиял и влияет. Расскажите, как проходило для вас открытие поэзии, была ли какая-то эволюция авторитетов, смена ориентиров? Кто сейчас для вас важен, кроме уже упомянутых Паунда с Мандельштамом?

– Конечно, эволюция была. Когда я начинал писать стихи, в 14–15 лет, в глухой провинции на краю России Мандельштам был почти неизвестен, не говоря уже о Паунде. В общем-то, я прошел типичный для провинциального школьника тех лет путь – от Есенина, Маяковского, Вознесенского, Евтушенко, к Серебряному веку и к андеграунду. Ну и, разумеется, классика, к которой приходишь после переоценки всех ценностей. И не только русская, но и европейская: Гомер, Данте… Что касается Мандельштама, то я открыл его для себя заново, уже будучи в Церкви, и именно как христианского поэта. То есть поэта, у которого христианское мироощущение выражено ярче, чем у остальных.

– Ну а современники? Я прочел ваше стихотворение, посвященное покойному Денису Новикову…

– Да, я считаю Новикова очень серьезным поэтом, увы, недооцененным. Сейчас, мне кажется, время буйного цветения, но еще не плодоношения. И вообще я с не очень большим оптимизмом смотрю в будущее, в том числе и литературы… Во всяком случае, что бы там ни было – мы должны делать свое дело…

ДЕНИСУ НОВИКОВУ,
УМЕРШЕМУ НА СВЯТОЙ ЗЕМЛЕ

                                Рим. 8, 39: ни высота, ни глубина…

Здесь вместо нот, как древле, Дионисий,
одни крюки да петли наш удел
и все ж ни глубина, ни волчьи эти выси,
где «самопал»[2] звучит как «самострел»

не самопал – стоит себе при дверех
кириллица как встарь: мороз и сон
и в нем – крюки да петли, но не верю:
все той же веткой снег здесь осенен

[1] Синдология – наука о Туринской плащанице (прим. А.П.).

[2] «Самопал» – последняя книга Дениса Новикова (прим. А.П.).