Над морем

НАД МОРЕМ
Микропоэма

В начале – друг-подоконник и я, а ныне уже
я одна гляжу на ветки, и ветки ближе.
Заката монетный двор, конфетных денег
фольга разворачивается над крышами, гремя в динамик.
Складки жизни разглажены ногтем, смяты
единственно и случайно, смяты в один закаты.
Но снова на горизонте отчетливы флаги, трапы,
дальних ресниц решетка, первых подобий скрепы.
А зайдет – матово будет, гипсово, алебастро.
Будущее, как сумерки, летит на нас быстро.
Распахнут плащ его, лат выгнутые картины
мерцают, как нибелунги, на кинозал ретины.

И я отхожу от окна, ложусь в раскладушку-
лодку и с потолка вижу корму-подушку
цвета сумерек, углы случайной комнаты на Садовом –
где б ни приткнулся челнок в пейзаже готовом.
Московские потолки высоки, и лепная пена
жизни узорна, вверх глубока вселенна:
волны, оборки, шаткий курсив прибоя,
белое, голубое – я полюблю любое
валкое их волненье,
по новой скольженье
к цели недвижной видимое пренебреженье,
где, воздымаясь, падает стих мой непереводимый,
и на моей бескозырке написано «Непобедимый».

Все это вновь покорно мне – пена
мятого потолка, гипсовая селена
так подошли вплотную: небо
вмиг обернулось – море, мертвый светильник – рыба.
…Друг-планетарий, утро с дедушкой Исааком
за руку с неизвестным еще нам отведенным сроком.
Дедушка мой влюбленный, первый мой друг бесценный!
Тайной вселенной наш полуподвал пельменной.
Как вдруг – пыльно-немые вывески стали буквы
и раскланиваются знакомо.
Стягиваются кольца cатурновы Гастронома –
высится на Восстанья,
с субботы на воскресенье.

А там понедельник-дождь, подоконник-лодка,
крыши, крыши, каждая, как открытка.
А за спиной в родительской гавани, в сумраке на диване
первая книга мерцает лилово, и новой няни
в кухне – на дальнем полюсе – бьются склянки,
покуда зеленоглазый спешит муравей Бианки.

А там и вечер. Падает занавес. Валкий торшер-тренога
пенал комнаты до порога
озарил. Треугольный журнальный дрожит, нестоек,
мамин редакторский низкий рабочий столик –
веер листиков, чистые наклеенные полоски
с маминым почерком, ножницы, клей, обрезки.
стая ластиков, все это теснится с краю, и вдруг мама вскрикивает
от страха
думает это мышка, а это же ластик!

Приоткроешь штору – там за сценой
снег из ночного мешка.

И на мне уже ночная розовая рубаха,
на которой бурой ниткой еще не вышито Ира М.
(время, вспять, в пять лети, время!),
в которой еще поставят на подоконник
в полдник в детском саду, ибо сказано: беззаконник –
тот, кто не спит в тихий час. Но пока еще тихо, то есть
можно стоять в углу, сочиняя военную повесть.

Бремя легко домашнего наказанья.
Но запахло солдатчиной – пошли странные умолчания,
имя смешное Дурова, улица детского ада –
юнги пошли в солдаты, и шли два года –
в понедельник-стоик по Первой-Второй Мещанской,
из уголка Дурова в угол Иры Машинской,
мама, как Авраам, за руку, опаздывая, каблук ломая –
от сентября до мая, от сентября до мая.

Жизни весенней треть!
Но зато потом как хорошо в больнице
летом одной, как хорошо продлиться
в пыльной вывернутой листве карантинной,
странный пропуск в груди в первой поэме длинной.

Сложишь корабль-конверт: вот тебе борт – и снова
голо сверкнет вынырнувшая, готова
жизнь поглотить, принять, выращивать, гладить складки
юбки, галстука шелкового линейки,
а вокруг покачиваются бакены – деда Исаак и баба Феля,
Форум, Уран, Повторного фильма.

И я отхожу от окна и ложусь в раскладушку-
твой последний подарок, бинокль, сожму под подушку,
и в темной решке, бегущей за облаками,
вижу город с высокими потолками –
тогда еще разный у нас с тобой, его волнующиеся равнины,
где на спине плывет селенит лепнины,
а потом, сразу почти – радужные пылинки в косом десанте
лестниц-ресниц на летнем светлеющем горизонте,
где лазурью становится кобальт наполовинный,
где ты, неуязвимый, к цели неумолимой
снова идешь и машешь, как в день последний,
и на твоей бескозырке по ободку: «Бесслезный».

Там ты с моими вместе.
                                       .Резкий
след, бледнея, расходится над ножевою леской,
и громоздятся-сглаживаются скрепы, стропила, крыши,
ты меня ждешь, расходишься именем в беглой бреши
меж облаков, знакомых, как тесные сердцу вещи.

— — —

Выдохнуто пространство и до конца согрето,
им любая волна, как раковина, раскрыта,
на городском закате даль, срастающаяся без клея.
Лодки писем к тебе полнятся, тяжелея
и возвращаются,
                    .полные голубою
к отступу неготовой голой водой морскою.