Музыка в кадре

ЛИЦО И ГОЛОС

1

Зрение еще, зрение,
слух, слух,
тела дышащее строение,
лед сухой – дух,

шаг, еще шаг
через прорытый мрак,
гнется мосток,
воля к движенью, ток

крови еще не ослаб,
еще, еще,
вспыхивает, как лампа,
мозг горячо.

2

двое есть на земле
есть песчаный к озеру спуск
в паутине ель
ясных яблок вкус

двое есть и зыбь
всхлип белья с низин
спуска снись изгиб
белизны белков явна синь

время весь
день смотреть вдвоем
явный вкус и вес
в ясный воздуха взят объем

3

Темных закоулков тихих
в комнатах, где столько по углам
совести, и столько психов
медленно копило хлам,

или пауков, жучков древесных,
блудных дочерей и сыновей
темных закоулков тесных,
возвращайся, этот прах развей,

знаю, в доме плача сердце мудрых,
всё же горя всех похоронить
столько, сколько счастья в наших утрах –
одному другого не забыть,

не развеять, вот и бродит совесть
возле нас, чтоб заплатить могли
за безумный шепоток любви:
Бог и есть твое лицо и голос.

4

какой разрыв пространства ты
что так сгустилось в твой состав
как бы изнанка пустоты
внезапным шелком просияв

что так хотело затвердеть
из ничего себя соткать
и проясниться в жизнь и в смерть
как эта дрожь перебежать

5

Благодарю белой ночью сквозной
за выходящую из берегов
кровь, вдохновенье, окатывающее новизной,
небо, вынутое из меня,

за папиросу проспекта, протянутого к реке,
с огоньком светофора,
благодарю белой ночью, взбегающей налегке
за тобой по ступеням,

благодарю в этом городе тихих стен,
приснившемся самому себе
городе, несравненную тень
благодарю любви.

ОПУС

Однажды в феврале горел
наш дом, я на него смотрел.
Жена слез не лила,
стояла молча.
Дом раздирал огонь клыками в клочья,
пока он не сгорел дотла.

Там был отцовский портсигар,
мундштук, часы,
любимый елочный зеленый шар –
все то, что не положишь на весы –
в особенности, если это почерк писем.
Их пепел – дар небесным высям.

Еще альбом
тех фотографий черно-белых
с зимой, с деревьями в снегу, с катком,
с детьми в попытках неумелых
в «снегурочках» убогих с завитком.
Родители за праздничным столом.

Однажды, заболев, я сей
полночный опус начал,
уставившись в туза крестей
окна. Там дочь прошла и сын маячил.
Как странно, что не навестили.
Они меня за что-то не простили.

МУЗЫКА В КАДРЕ

день ангельский
да свет золотой,
сельский,
в окне сарай дровяной,

голубь, карниз,
их трое у
стола, рожок из-
под молока, агу,

семья из трех,
в пеленах дитя,
окно – то вдох,
вовсю светя,

то выдох, то
вдох, птичий грай,
ночь, стук лото –
желудь на сарай,

за ним другой,
проснусь – подать
до них рукой –
вот отец, вот мать,

от тех, кого в мире нет,
не падает тень
на золотой свет,
ангельский день.

* * *
Еще стихов, еще счастливейших
стихов, еще дождливых дней, –
оживший тлен земли, – дождливейших!
Смотри, становится темней.

И трав покров зеленоблещущий,
сверкая, стелется во мгле,
и луч закатный, быстро блекнущий,
последний, гаснет на земле.

Всей глубиной, в себя обрушенной,
я к жизнетаинству прильну,
и сдамся, встречно обнаруженный,
непререкаемому сну.

* * *
Фасады, забранные в сетки
пожарных лестниц,
и птичьи в небесах заметки –
блистанья лезвийц,

там замирает взгляд-скиталец,
в полях смиренья, –
так интенсивен этот танец
исчезновенья!

Все это ты, счастливец улиц,
ее поленниц
и щепок солнца, мой безумец
и отщепенец… –

вот он стоит возле киоска
и смотрит немо
на белый труд каменотеса,
на мрамор неба,

на облако, его прожилки,
на то, чем станем… –
и вновь идет, собрав пожитки,
спокойно-странен.