Моя утраченная книга

Книги домашней библиотеки делились на вертикальные и горизонтальные.

Вертикальные, взрослые, теснились пестрыми рядами в шкафу. Среди них попадались совсем зачитанные, со стертой позолотой обложек, с полуоторванными, держащимися на ветхих волокнах корешками. «Лунный камень», «Ярче тысячи солнц», двухтомное «Хождение по мукам»… В расшатанных переплетах, желтеющие и расклеивающиеся по мере чтения несколькими поколениями домочадцев, эти книги были питомцами хозяев. Старели и тускнели, подобно людям. Перехватывая инициативу у букваря, учили меня читать.

Горизонтальные – тонкие, гибкие, разноцветные внутри – лежали стопками на тумбочке, этажерке, старом проигрывателе…

В то время у государства было русское лицо: оно смотрело на нас из букварей и учебников, с черно-белых экранов и портретов на демонстрациях. Но я и мои сверстники росли в другом мире. Иной была природа вокруг, иного цвета – небо над нами. И разрез глаз у окружавших нас людей тоже был иным. Мы ревниво искали в книгах и фильмах любое свидетельство о нашем крае – любой знак нашего присутствия и замеченности в пространстве большой страны. Наверное, поэтому моей любимой горизонтальной книжкой стал «Колобок». Не русский, с радикулитным дедушкой на завалинке и бабушкой в платке у печной заслонки, а киргизский, в переложении Тоголока Молдо. Желтый, румяный колобок с лицом молодого сельского киргиза катился по желтой степи, преследуемый желтым, с подпалинами, зверьем («Полетел быстрей буудуна, / стал дулдулом колобок»).

Герои разговаривали между собой, не замечая меня, а я, не замечая рифмы, ощущал их присутствие в комнате:

«Ненасытное ты брюхо! –
Говорит ему старуха. –
Был у нас матерый вол,
Так ведь ты ж его подмел.
Целый день вокруг еды.
Лишь покрикивать умеешь:
“Дай поесть” да “Дай попить”,
А вот денег не имеешь,
Чтобы мяса прикупить.
Я вчера еще сказала:
Бедняки мы, бедняки.
Нет у нас не только сала –
Даже горсточки муки».

Все-таки старуха встала,
Потрудилась, поискала –
И нашла на дне мешка
Маленький кусочек сала.
Вытрясла другой мешок –
Наскребла муки чуток.
Вот и счастье привалило:
Будет деду колобок.
Будет корочкой покрыт он,
Будет в нем горячий сок,
Будет жиром он пропитан,
Наш румяный колобок.

На этом месте я неизменно начинал глотать слюну и шел на кухню к бабушке: «Бабушка, испеки колобка!» – «Испеку, испеку», – обещала бабушка. «Только чтобы было как в книжке, – ставил я условие, – корочкой покрыт, жиром пропитан и сок горячий внутри». – «Будет как в книжке», – успокаивала бабушка и продолжала готовить борщ.

«Ну-ка, старая, давай,
Колобок наш доставай!»
«Если я его достану,
Если обдувать я стану
Наш горячий колобок,
С головы до самых ног
Я в золе и пепле стану».
Отвечает ей старик:
«Ты, старуха, любишь крик.
Что ни слово, то перечишь:
Я к такому не привык».

Однажды утром, услышав на кухне булькающее шипение яичницы, я обнаружил дедушку у плиты. Это было то же самое, как если бы я застал бабушку в саду за обрезкой виноградника.

«Бабушка умерла», – буднично пояснил дедушка в ответ на мой недоумевающий взгляд.

Привычный мир покачнулся. Но больше всего в эту минуту меня поразила мысль о том, что никогда уже бабушка не приготовит мне обещанного румяного колобка. Только тут, заметив мое оцепенение, дедушка догадался уточнить, что умерла соседка – 90-летняя старушка Шпортко, которую вся улица называла бабушкой. Наша бабушка пошла к соседям – помочь подготовиться к поминкам.

«…Мясо жирного вола
И мука со дна мешка.
Бабушка меня спекла
Для седого старика.
Убежал я из огня –
Догони-ка, съешь меня».

Бабушка успела приготовить для меня колобок задолго до своей смерти. Это был пышный дрожжевой хлебец из духовки – без сала, жира и хрустящей корочки. Но когда, зажмуриваясь, я отправлял в рот хлебную мякоть, то чувствовал на языке и мясо вола, и сало, до черноты натертое о стенку котла в саманной ошхоне, и хрустящую плоть киргизского колобка.

Настал день, когда вертикальные книги погрузились в контейнер и отправились вслед за хозяевами в другую страну. Горизонтальные же легли на земляной пол темного сарая, где из бездонного подпола тянуло сырым картофельным духом. Рядом с баллоном опрыскивателя, старым проигрывателем, заставлявшим черные шипящие планеты 78 раз за минуту оборачиваться вокруг своей оси, и тяжелым велосипедом «Пенза», чье доисторическое кожаное сидение на рессорах поражало воображение моих одноклассников.

На обложке моей любимой книги значилось: «Перевод Марка Ватагина». Сколько ни вбивал я потом, спустя годы, фамилию переводчика и строки из перевода в окна поисковиков, они, небрежно перелистав за долю секунды бесчисленные массивы электронных библиотек, выдавали одно и то же: «По вашему запросу ничего не найдено».

Сейчас, цитируя по памяти утерянного навсегда «Колобка», возможно, столь же далекого в ватагинской версии от текста киргизского просветителя, как пересказ Молдо – от русской сказки-первоисточника, я чувствую себя акыном. Человеком, поющим эпос, который не поддается записи и расшифровке.

Желтая надорванная обложка. Пятна света на закопченной плите. Густой и неотступный вкус катящегося по степи колобка.