«Мне интересно рассказывать читателю истории»

В благожелательном разговоре о любом авторе считается хорошим тоном сделать ему реверанс: его стих узнаваем-де в лицо по нескольким строкам. Интонация, просодия, система образов… Но в случае с Юлием Гуголевым эксперимент срабатывает действительно безотказно. Попробуйте вырвать фрагмент из любого его текста и предложить читателю, хоть краем глаза знакомому с творчеством этого поэта, – бьюсь об заклад, что Гуголев будет опознан. Возможно, ему одному из современных русских поэтов полностью открылся секрет сочетания виртуозной стиховой техники с интонацией живого в своей бытовой убедительности разговора. Эта интонация звучит не благодаря и не вопреки анжанбеманам и причудливой рифмовке – она растворяет в себе технический прием без остатка, оставляя за ним лишь функцию приема, не более.

Читая его баллады, увлекаясь сюжетом повествования, в конце концов нередко перестаешь замечать, что имеешь дело с поэзией, – так же, как, следя за перипетиями захватывающего фильма, сопереживаешь героям, а не актерам.

– Юлий, в конце 2007 года ты получил премию «Московский счет» за книгу «Командировочные предписания». Насколько знаю, книги стихов выходят у тебя достаточно редко…

– Редко. Предыдущая – «Полное. Собрание сочинений» – вышла в 2000-м.

– Для тебя органична такая периодичность? Ты пишешь медленно, подолгу вынашивая каждое стихотворение, или же так строг в отборе?

– Я пишу мало и строг в отборе, но не могу сказать, что это для меня органично: предпочел бы, чтобы книги у меня выходили чаще. Однако поделать с этим ничего не могу. В деле писания стихов работа идет постоянно, даже если текста пока нет. Сканирование эфира, поиск вибрации, отправной точки, которая не обязательно должна быть первым словом или первым звуком стихотворения, но чем-то, что тебя подтолкнет к той области, где это стихотворение существует.

– Несколько лет назад критики зафиксировали появление в современной русской поэзии «Группы тридцатилетних». Спустя какое-то время заговорили о поэзии двадцатилетних. Правомерно ли говорить о поколении сорокалетних в нашей литературе?

– У меня совершенно нет времени, сил и мозгов для осмысления перечней фамилий. Как Мартышка у Успенского не знает, сколько куча, а сколько нет, так и я не знаю, сколько человек – это уже поколение. Я понимаю, что с какими-то людьми совпадаю по возрасту, но мне не приходит в голову считать, что общего и различного в стихах, которые мы пишем. Гораздо симпатичнее разговор о поколениях по вертикали, сквозных поколениях, авторах, объединенных общностью поэтики, а не возрастом. Хотя и этот разговор чреват тем, что начнешь называть фамилии – и обязательно кого-то упустишь и обидишь. Что касается людей, близких по возрасту, мне всегда важно было то, что пишет Григорий Дашевский. При этом я бы не рискнул говорить о близости поэтики, но для меня это очень важный поэт. Который, кстати, тоже мало пишет. Назвал одного – приходят на ум другие: Фанайлова, Степанова, Лавут, Гронас… А время тикает, и ты думаешь: какая Лавут, какой Гронас? В зеркало посмотри, ты дедушка уже.

– Притча во языцех – ненормативная лексика в твоих стихах. Что это для тебя – попытка освежить язык, передать непосредственность присутствующей в тексте эмоции или просто желание быть ближе к почве, человеческому материалу, которого много в твоих стихах?

– Этот вопрос мне периодически задается, повергая меня в некоторое замешательство и изумление. Освежить язык – чей язык? Собственный? Или освежить русский язык, с помощью русского же языка? Мне кажется, на самом деле вопрос задается о нарушении приличий. Вроде как принято считать, что до сих пор существуют какие-то штили речи, более или менее присущие той или иной ситуации. Тем языком, которым мы говорим с родной бабушкой, мы не говорим, пойдя с лучшим другом в баню или отойдя с ним на обочину дороги. Разные бывают слова. Мне кажется, что в тех текстах, где так называемая обсценная лексика употребляется, она, с одной стороны, служит цели снижения некоторого пафоса, который в данном месте течения стиха снизить необходимо. И наиболее точным способом, который мне представляется уместным, является именно вот такое переключение словесных регистров. С другой стороны, когда некоторые тексты из новой книги я не без волнения и смущения читал в учительской аудитории, где были люди на двадцать, тридцать лет старше меня, от которых я ждал вопросов и упреков, – их это не коробило. Ведь, скажем, бранная лексика часто звучит в жизни, и мы понимаем, что люди просто так говорят, а не хотят тебя обидеть, – точно так же, вероятно, эта лексика может возникать и в стихах.

– Обычно ты представляешь себе свою аудиторию, когда пишешь?

– Нет, не представляю. Я не ориентируюсь на какую-то социальную прослойку. Но независимо от того, к какой социальной категории принадлежит мой читатель, для меня важно, чтобы это был человек, который мог бы пожалеть тех, о ком я рассказываю, и посмеяться тому, что мне смешно. Я понимаю, что какие-то стихи из моей книги могут не понравиться, скажем, жителю курских деревень. Но в то же время, смею надеяться, там есть стихи – в частности, из цикла «Впечатления из другой области», – прочитав которые человек независимо от уровня культуры и социального происхождения поймет, что я не вру, не спекулирую на тематике. Делать ставку на человека, который начитан, ходит на разные поэтические мероприятия, но при этом мудак мудаком, как-то не очень хочется.

– Но дойдет ли твоя книга до помянутого жителя деревень, если тираж ее – одна тысяча экземпляров? Ты считаешь нормальной нынешнюю ситуацию на книжном рынке?

– Если так происходит, значит ситуация нормальна. Другое дело, что вряд ли какого-нибудь автора эта норма может радовать. И тем не менее. Вот есть, допустим, норма языковая. Тебе нравится, что виски стал среднего рода? Есть люди, которым дела нет, а мне трудно с этим смириться. Есть, видимо, какая-то норма отношений между книгоиздателем и читателем, которая диктует тираж. По поводу масштабов страны нет никаких иллюзий, это легко проверяется. Я по роду службы бываю в разных городах и не менее разных весях, захожу в книжные магазины. В них нет не только тех авторов, которых я мог бы перечислить в горизонтальном или вертикальном поколении, не только тех, кого бы я туда не включил, но вообще многих и многих, с которыми мы не сели бы на одном поле, – их все равно там нет. Есть два-три имени. Например, Андрей Дементьев… а дальше уже Есенин, Цветаева.

– Твоим стихам присуща нарративность, повествовательность. Едет ли твой герой куда-то в электричке, ходит ли с обходчиком по русской глуши – в них всегда что-то происходит, раскручивается какой-то сюжет. То есть ряд прозаических приемов поставлен у тебя на службу поэзии. А каковы твои отношения с собственно прозой?

– Я не умею писать прозу. Это другое пространство, другое дыхание, другая музыка. Просто постепенно пришло понимание: писать надо о том, о чем знаешь, писать надо так, чтоб людям было интересно. Мне интересно рассказать какую-нибудь историю, которую я знаю. Поскольку я их знаю не много – пишу редко.

– В твоих стихах сочетается абсолютно свободная, практически разговорная интонация с очень непростой строфикой и изысканно точной рифмой. Эта сложная конструкция, в которую вписывается подчас незамысловатый сюжет, является некой матрицей, которая открывается тебе разом, или ты выстраиваешь ее вручную?

– Выстраивания, наверное, не происходит. Когда текст уже каким-то образом складывается, начинаешь смотреть на него со стороны. И совсем не обязательно отказываться от строгой кристаллической решетки с перекрестной рифмой для того, чтобы приобрести интонационную свободу, свободу движения внутри стиха. Но иногда я начинаю менять строфику, и в конце концов все стихотворение становится как бы одной строфой, с рифмовкой, основанной на принципе случайных цифр: непонятно, когда эта рифма выпадет, но она выпадает.

– На мой взгляд, сложная строфика в некоторых случаях может затруднять восприятие текста на слух. Ты пишешь в расчете на слух или на глаз? Или же никогда не задумывался об этом?

– Я, когда пишу, задумываюсь о том, чтобы читателю было интересно, независимо от того, услышит он стихотворение или прочтет. Мне не кажется, что у меня много трудных для слухового восприятия текстов. Потому что даже там, где существует сложная строфическая организация, есть интонация, есть ритм. И если уж автору приспичило рифмовать сложно, то это уже его задача – сделать так, чтобы эти «технические сложности» не портили удовольствия аудитории. Потому что читатель должен получать удовольствие от текста. Не уверен, что все мои стихи его доставляют, но мне бы этого хотелось.

Беседовал Вадим Муратханов