Мимо верных скамеек

ТЫСЯЧЕЛЕТНИК

Тысячелетник – высь широких трав –
лучится хвойным пламенем из кроны,
в покой широколиственно вобрав
всю речь, ее шумящий гул и нрав;
и плуг, с землей сроднившийся исконно,
по жирной пашне выводя устав;
всю корневую светопись дубрав, –
и отпуская в мир самозаконно.

За солнечным сплетением ветвей –
безмерный, распеленатый простор,
где всякое дыхание светлей
и бережней, где первый и последний
струится, не смеркаясь, разговор –
тем ярче и нежней, чем незаметней:
вплетаясь в стрельчатоголосый хор,
ведя с пространством спор тысячелетний.

* * *
Медлительно, сквозь явь и через сон,
плывем, тела, подобные молебнам,
омыты досыта со всех сторон –
волнующимся океаном хлебным.

Сквозь вещество даровано взрастать
морям несжатым этим, чтобы белым
хрустящим светом, чтобы словом стать
и чтобы стать съедобным Божьим Телом.

На цыпочках в зернеющий расцвет
тончайший стебель вносит лепту вдовью…
всевидимый, сплошной, волнистый спелый свет
колосьями шумит у изголовья.

ПОЗНАНИЕ

Под костным веществом (еще безликость),
под первородной
рудой – косноязыческая слитость
с благой природой.

И человек, чья кровь – тельца-номады,
еще в работе:
весь – никому-не-надобность монады
и плотность плоти;

но вдруг с другим-единственным сшиваясь
в единство – может
на миг понять, внимающе вживаясь
в чужую кожу,

что кровь по венам движется любовью
все откровенней,
некосвенней: ведь тело мыслит болью
прикосновений.

ЗАВТРАК

в распахнутом окне смородиновый шум
на солнечном пару с кипреем и тимьяном
уже рассвет зажег сверхновую межу
сквозь окна и столы по всем меридианам

дробится дым лучей в касаниях стекла
разгладив светотень на скатерти хрустящей
на переливах нот кофейного тепла
ветвящийся дымок вдоль комнаты летящий

вдоль сливочных торжеств тончайший карильон
звенящих голосов над нежностью слоеной
внутри которой свет вот только сотворен
во всю мгновеньем век вселенную вселённый

где полдничать зовут уже продленный миг
окутав допоздна светильным цветом яблонь
и цельный напролет распечатленный мир
уловлен в этот миг и без остатка явлен

ПЕСЕНКА

По мостику, по радуге взбеги в страну обратную,
Подпрыгни выше облака, шутя его коснись.
Там люди ходят по небу – по счастье небоградное –
И шарики воздушные подбрасывают вниз.

Ногами месят космосы, танцуя, небоградари –
И сбраживают солнечный и облаковый сок.
Их время неоградное до дна долей, да надо ли? –
Звенит в обратном воздухе обратный голосок.

ЧЕЛОВЕК ВЫХОДИТ ИЗ ДОМА

Человек выходит из дома,
собираясь купить к столу немного вина и хлеба.
Он хочет жить с этого дня по-другому,
стать совершенным сверху и снизу, справа и слева.
Он хотел бы весь состоять из бабочек, из птиц
или из просто света.
Человек желает принять к сердцу всех, без рассмотренья лиц,
но мир атомарно расщепляется на «то» и «это».
Перед окном льет дождь. Человек надевает зонт и раскрывает галоши,
чтобы защититься от града, бьющего залпами прямо в темя.
За хлестким углом улицы умирает приснившаяся под утро лошадь.
Из человека по капле выходит время.
Он зябко съеживается, грузным домам не ровня и вряд ли даже ровесник,
укрываясь от густой – облепляющей земной и воздушные шарики – материи околоплодной,
но все равно идет под уже грохочущий дождь. А за плечом его – вестник
приоткрывает горизонт, застегнутый молнией плотно.

ОТЪЕЗД

С малой вещью любою,
С тишиною побудь,
Ибо время с тобою
Нам отправиться в путь.

Погрустим же немножко
Без особых причин,
Посидим на дорожку:
Посидим, помолчим.

И пойдем на старинный
На трамвайный сигнал,
Чтобы пух тополиный
Нас тихонько догнал…

Мимо верных скамеек –
Эту память сберечь –
И домов, что сумеют
Сохранить нашу речь.

Мимо окон цветочных,
Провожающих глаз.
Мимо труб водосточных,
Забывающих нас.

Мимо детского смеха,
Мимо шума двора, –
Мы пойдем через эхо,
Потому что пора.

СТИХИ (К) ДИНЕ

I

Повзрослевшие в завтра –
за условные тридцать,
мы глотаем на завтрак
шум аорты, сестрица.

Мы не переиначим
свет софитам незримым
над мальчишье-девчачьим
над кустом опалимым

слов, чья вечнокустарность
жжет сильней, чем молитва.
Бытие – это парность
в солипсоиде ритма,

даже если борений
с учащенным собою
полон род наш, ведь время –
это, внутренне, двое.

Под старенье стараний
дух твой мускульно вызрел…
Жизнь всегда слишком ранний
холостящийся выстрел

там, где звучна лишь память –
в двойство звательный поезд,
нас врожденный избавить
от забвения то есть.

II

Двоих ли нас я вижу, одного ли
себя – твоей всё милующей воле
не стать иной,
и нежному бесстрашию едва ли,
горящему о всякой Божьей твари,
судьба виной.

Давно, возможно, были мы подробным
единым космосом внутриутробным,
огнем веществ.
Но брызнул мир, в сознанье наше целясь:
единокровная распалась целость
двоих существ,

в твоем, моем рожденье иссякая.
Под сердцем билось время, вовлекая
и нас в игру…
Вселенная, как мать, всегда чревата
короткой жизнью – лишь одной на брата
и на сестру.

БАБОЧКА

                                                                               Безымянному павлиньему глазу,
                                                                     жившему в моей квартире
                                                          в октябре 2009 года

Ты плотью ставший ритм
У мира на виду,
И все движенья в Рим –
На свет – тебя ведут.

Покинувшая сонм
Сестер – павлиньих глаз,
Ты наведенный сон,
Который пущен в нас,

С Божественной руки
Скользнувшая стрела.
Но воздух, вопреки
Движению крыла,

Сгущается вблизи
Всё глуше и тесней –
Из хрупкости: в связи,
В тончайшей связи с ней.

Смиреннее, чем след,
Прочерченный крылом, –
Ты выдохнута в свет,
Но солнца за стеклом

Насытившийся плуг
Оставил мир, устав,
И время, как паук,
Сжирает твой состав,

Пока, наперекор
Огню – его любя,
Даешь ему в упор
Рассматривать тебя –

На бис и на разрыв
Вольфрамовых аорт,
Случайно приоткрыв
Связующий кроссворд,

Где каждый в бытии
Любимых виноват.
И в ярком забытьи
Сто восемьдесят ватт

Расплавят ночь: ее
Сгоранье – светоось,
Вобравшая твое
Смирение насквозь.

МИЛЛЕНИУМ

Взойди на крепостной взметенный вал,
восстань, старик, с одра:
та сила, мощь которой призывал,
которую давно уже содрал
со стенок вен и клапанов своих, –
она как мир стара –
и, значит, молода
как вечный дар,
пусть плоть угасла в лепете стыда,
о рвенье стерся мир, дотла себя спалив,
и пеплом лет идет на города.
Не рабствуй сну, старик,
но бодрствуй, пока дыханье есть:
беги туда,
где вздыбленно клокочет агора,
на ипподромах плавится слюда
сердец, и гнев вздымается, столик,
и сходит, опалив, благая весть,
схлестнуться с ней несется смерть, горда.
Теперь пора.
В спинальных кладовых зажжен уран,
и мозговая докрасна кора
раскалена.
Разорвана крест-накрест тишина,
не стынет сталь, танцуя в устьях ран,
и ярость в них растет стеной, как плющ,
как ядом просмоленный плащ,
как женский плач,
как мед хмельной, что влит в косматый ковш,
и кровь, дымясь, сочится из-под кож
на пропись торжества – Ахиллов щит,
где выставлен рыжеть ахейский счет
густой несостоявшихся пощад,
и бешеный возница гонит вскачь
светило, взмыленно роняющее свет:
идет агон – отец всего – запрячь
в повозку смерти всех, кого он сверг,
бесстыжий, площадной несется вой,
беснующийся воздух цирковой
сгущается в сырой и новый век
из варварских околоплодных вод,
и плебс неистово ревет,
почуяв запах дармовых раздач.
Напряжены
все мускулы дракаров и триер,
меж просоленных кормчих и гребцов
расхаживают боги: быстрый взмах –
и орудийный залп, сжигающий лицо,
высвечивает внутренности дня
до плотяной, исподней тишины,
чье остриё
покоится, пульсируя впотьмах.
Наевшись жадной требухи огня,
поют вспотевшие кузнечные меха,
и трубный звук встает волной:
пылающее вещество стиха
закалено войной
и выковано стронцием желёз
земле наперекор,
прокисшим молоком в ее сосцах
уже не напитается собор,
вздымающийся к небу новизной;
идет, неумолим, Бирнамский лес –
берсерочий, с отвагой на резцах,
и Божий гнев
на брошенных цейхгаузах горит.
Спеши, старик,
взбежать на львиный зев
тысячелетней крепостной стены
под пение мечей и храбрых душ,
без страха отвори
ворота-кровь,
себя в ней обнаружь:
обожжены
слова и губы, – что ж,
тем крепче будет сжата рукоять,
стальней взведен курок
под а капелла пулеметных лент,
пространство разметавших вкось и вкривь,
подставленное под железный дождь
в полураспаде расщепленных лет.
Пусть костяная тень с зашитым ртом
сквозит по-над копнами конских грив,
меж всадников и пеших слуг,
бараками чумных госпиталей,
бунташной хваткой горло их держа, –
растущих метастазов мятежа
ползет по карте сыромятный гул, –
противостань ей, время низложив,

и ощути, как гомон городов
вливается в твой тонкостенный слух,
лицом к лицу свой жребий встреть скорей:
прими тот бой, к которому готов, –
навстречу гимнам орудийных дул –
восстань, старик,
                                .ты жив.