Между волком и псом

ПОД НАРКОЗОМ

Сосед почиет в смиренной позе.
Он был в России. Самую малость.
Стрелять не пришлось. Служил в обозе.
Стрелявших мне что-то не попадалось.

Чего уж теперь, такое дело.
Со мною цацкаются, как с принцем,
парящее в пространстве тело
щекочут комариным шприцем.

Не беспокоит ли кончик острый?
А может, попробуем отсюда?
Наученно-ласковые сестры
Анна, Ангелика, Гертруда.

Голоса их становятся тише, тише.
Никого. Горизонт прозрачен и светел.
Подо мной плывут ребристые крыши.
Я опираюсь на теплый ветер.

– О, поле, кто тебя засеял?
– Вестимо, кто – простой работяга.
Курс на восток и слегка на север.
В этой трубе отличная тяга.

Польша внизу, проплываю мимо
поля, что пялит слепые бельма,
мимо рассеявшегося дыма,
оставшегося от дяди, Вильгельма.

Возвращаюсь, недавно покинутый берег
надвигается quasi una cadenza,
и белокурая стайка ангелик
меня принимает, словно младенца.

* * *
Никто не скажет, что делать мне, а что нет
(Бог даст, доживу, исполнится пятьдесят),
напротив – придут и попросят: дайте совет,
вы столько знаете… Не могу, хоть и был бы рад.

Не могу, потому что не знаю, а то, что знал,
позабыл ребенком. Мелькает какой-то сор,
паутинки, пылинки. Остальное – сплошной провал,
словно новорожденного невидящий взгляд в упор.

Говорил, что не дай ему Бог с ума сойти,
что уж лучше, мол, то да се. Ну а я непрочь.
Может, там попадают в младенчество – по пути
в примиряющую всех со всеми вечную ночь.

Я знавал одну сумасшедшую. Так она
поумнее была, возможно, чем ты да я,
говорила, что между нами всегда стена,
но особая, из чистейшего хрусталя.

Оттуда ни звука. Натурально, ни звука туда.
Но видно – целует каких-то диковинных рыб
с отрешенной улыбкой. А что там – воздух, вода
или вакуум – это неважно, залет, загиб.

Распускаются орхидеи в ее саду
и кораллы цветут, и блуждает зеленый взгляд,
и уж если я как-нибудь туда попаду,
то не стану, не стану дорогу искать назад.

* * *
Родная, старея, со страху начнешь давать
приятелям сына, теряя мужество перед
невинной наглостью, падая на кровать
в слезах, когда негодник тебя похерит.

Ты будешь жалеть стремительную красоту,
когда, привычно в зеркало глядя, вдруг там
увидишь посуду мытую, пустоту
и мужа, который объелся известным фруктом.

О, если б я только мог, я бы возник
в твоем зазеркалье дыханьем, клочком тумана –
прищучить нахала и хоть на единый миг
тебя утешить, сказать, что сдаваться рано.

Я знаю, что я вернусь и докучных мух
сгоню с лица равнодушной ночи, сяду
к тебе на постель, скажу отчетливо, вслух:
Родная, не плачь, отчаиваться не надо –

мы скоро возьмемся за руки, поплывем
в последнем туннеле туда, к жемчужному свету,
и снова молоды будем, и снова вдвоем,
забыв навсегда тоску невозможную эту.

И ты услышишь исчезнувшего меня
и будешь искать в темноте напряженным взглядом,
и к стенке подвинешься, теплой рукой храня
пространство, почти живое, с тобою рядом.

* * *
Месяц профилей литых
с ископаемых монет
подошел и встал впритык –
значит, лето на исходе.
Вновь грозит Октавиан,
что сошлет, сведет на нет –
краснозадый павиан
нынче властвует в природе.

– За безнравственность и за
недвусмысленный подтекст
поезжай, протри глаза –
остудит тебя зимовка, –
наплевать на слезный твой
унизительный протест –
прежде б думал головой,
а не чем назвать неловко…

В осень сосланный, впотьмах
буду жадно вспоминать
возлежанье на пирах –
всё изысканно и в меру.
Счастлив тот, кому знаком
безмятежный променад
с утонченным знатоком
комментариев к Гомеру.

Предпоследний светлый день,
восхитительная рань.
Упивайся и владей –
ты пока еще хозяин, –
от унынья откажись
и наполни чашу всклянь
за приемлемую жизнь
императорских окраин.

* * *
Влеченье наше – тот слепой,
что бегает за тенью
и притворяется, что он
в избытке зреньем наделен,
а мы придумали с тобой
нелепую затею –
и отказаться бы давно,
да силы не дано.

Еще не знали букваря,
пилюль и конституций,
еще поэмы, например,
на память распевал Гомер,
но и тогда, боготворя,
умели отвернуться,
боясь, что сделают не так –
и попадут впросак.

Блестит летейская вода,
над нею мрак беззвездный.
Еще любимая пока,
верни луну и облака –
пройдет мгновенье, и тогда
непоправимо поздно
гальванизировать себя,
в посудинке гребя.

Слепому нет уже почти
до нас с тобою дела,
не корчит из себя слугу –
знай, ловит тени на снегу.
Не допусти, чтоб догрести
нам до того предела,
где, кроме снега одного,
не будет ничего.

* * *
Окно разбитое не выйдет в сад,
а сад загубленный совсем не для окна.
Такие нынче холода стоят,
что ночка-льдиночка насквозь видным-видна.
И видит кто-то на краю села,
лицо заплаканное обратив ко мне,
что рамы выломаны, что светла
пустая комната, как будто смерть во сне.

* * *
Мне нужна одна строка,
из одной, как из реторты,
глядь – вторая истекла
в лоно третьей и четвертой.
Мне нужна одна строка,
тот источник, то затишье,
из которого река
хлынет на четверостишье –
легкий трепет по кустам
перед ураганом в море
и единственный кристалл
в сверхнасыщенном растворе.