Ликвидация гетто
№ 4 2016
ЛЬВУ РУБИНШТЕЙНУ
Снился прекрасный русский поэт,
скрывающий под еврейской внешностью
и за еврейской фамилией
еврейскую кровь,
снился в виде худощавой птицы,
умеющей петь старые советские песни
и вытаскивать карточки с пронумерованными
отрывками вечного текста
из ящика пандоры смотреть онлайн
на шарманке начала двадцатого века
красивая антикварная вещь
ЛИКВИДАЦИЯ ГЕТТО
сколько их слабосильных в лапсердаках и ермолках
в клевете презрении и кривотолках
сколько их чужих горбоносых между людей
у которых носы как положено картошкой или курносы
сколько их задающих себе бессмысленные вопросы
кур давно украли но у ребе много идей
сколько их раскачивающихся под молитвенным покрывалом
сколько их галдящих сколько страждущих всем кагалом
считающих каждый медный или ломаный грош
сколько пляшущих с Торой в обнимку на праздник
сколько тщетных надежд и планов напрасных
сколько шепота и бормотания не разберешь
сколько их сколько нас забывших закон Моисеев
служащих банковских филологов грамотеев
экспертов сенаторов биохимиков учителей
человечества чудаков кучерявых очкастых сметливых
чаще несчастных но иногда счастливых
слушающих свободу и смотрящих вести с полей
сколько меченых пятой графой сколько имен измененных
сколько серо-буро-малиново-краснознаменных
сколько нас сколько вас товарищи господа
не волнуйтесь и не огорчайтесь поскольку это
очередной скачок в небытие ликвидация гетто
растворение в будущем что не сбудется никогда
* * *
Вспомнились еврейские имена –
Таня, Слава, Маша, Яша.
Русские детские имена взрослых и даже старых
еврейских мужчин женщин,
имена которых (а возможно, и сами они)
так и не вышли из детства.
* * *
мы шли на еврейское кладбище после рабочего дня.
у входа в больницу отец поджидал меня
веник, ведро и тряпка, докторский дипломат,
папа выбрит, а я – бородат. папа стрижен, а я – патлат.
мы выбирали прохладный, погожий осенний денек,
добирались пешком, не спеша, благо, путь недалек.
по пути говорили о жизни, о больных, о домашних делах,
о политике, но не о смерти и не о иных мирах.
мы шли по центральной аллее. с черных гранитных плит
на нас глядели евреи, у которых душа не болит,
щебетали птицы, сияли солнечные лучи,
на могилах только цветы – ни камушка, ни свечи.
мы сворачивали на тропинку между чугунных оград,
папа о чем-то спрашивал. я отвечал невпопад.
вот мраморный обелиск – здесь похоронен дед
возвращались. и целое кладбище молча глядело нам вслед.
* * *
А тут еще весна – лезут листья из почек,
цветочки из бутонов, дурь из голов,
а тут еще и выборы – канцелярский почерк,
коммунист плюс беспартийный – кандидат готов.
Совет у нас Верховный, пирог – свежеиспечен,
а начинка прежняя – отдает гнильцой.
А народу все равно, народ у нас беспечен,
летает, словно пчелка с желтенькой пыльцой.
Весна опекает всякую козявку,
бабочку крапивницу, навозника-жука,
а бухгалтер Шварцман проверяет явку,
в избиркоме он один в роли мужика.
Остальные дамы совсем не цветочки –
впрочем, в сорок пять баба ягодка опять,
песенки бравурные из радиоточки,
в этой точке три программы, как-бы их унять?
Запустить бы песню про разлуку-ты-разлуку,
разруху-ты-разруху, от милого привет…
Старый Леня Шварцман мне пожимает руку,
поздравляет с праздником, и мы идем в буфет.
По рюмочке, по маленькой, еще одну – для кайфа,
народ порассосался – в буфете мы одни.
У Шварцмана события – есть вызов в город Хайфа,
и не только для него, но и для всей родни.
Нужно документы подавать до лета,
Родину меняя, оглянись по сторонам…
Скоро Леня Шварцман лишится партбилета,
а мы лишимся Шварцмана, и что же делать нам?
* * *
нас выпалывали на огороде как выпалывают сорняки
с корнем не суйся с корнями своими в наш огород
в государстве железной маски и железной руки
живут волевые люди и звери хищных пород
травоядные здесь не водятся мы когда-то были травой
мы желтели цветами звездами шесть углов
наши дети как одуванчики с пушистою головой
наше семя разносит ветер наши речи обрывки слов
их бы складывать как мозаику в церкви или в игре
но они шелестят как положено как трава на ветру
наши души плещутся в облаке как на вечерней заре
плещется рыба в пруду а рыбак наблюдает игру
травоядные здесь не водятся царствует дух мясной
железные маски на лицах страна в железных руках
откуда им знать что мы вновь прорастаем весной
расцветают желтые звезды на платьях и пиджаках
сколько нас ни выпалывай цветение опережай
мы трава полевая бессмертны корни травы
и если кто-то и выйдет наш собирать урожай
то это будут ангелы ангелы а не вы
* * *
где вы евреи леванта где мудрецы мегриба
где богословы несравненной каппадокии
мудрость плавает в море печали как древняя рыба
почти что четвероногая раньше были такие
раньше были писцы считавшие буквы в слове
и комментаторы толковали не смысл а числа
потому что смысл похоронен в земле в основе
а бессмыслица радугой над головой повисла
каждый охотник желает знать где сидят фазаны
каждый охотник идет напролом с ружьем заряженным дробью
каждый каратель желает знать где сидят партизаны
каждый глупец считает что создан по образу и подобью
каждый считает что его из праха земного
лепил Предвечный Мастер своими руками
и рыба мудрости в море печали помедлив немного
уплывает от нас шевеля четырьмя плавниками
ШАББАТ ШАЛОМ!
Царица Суббота идет по местечку, легка походка,
незримы следы.
Старенький Мойша идет перед ней, в ставни стучит,
и местечко внимает его словам:
он кричит – Суббота идет, евреи, бросайте труды,
вас давно уже нет на свете, пора успокоиться вам,
довольно истлевшую обувь латать, доить зарезанных коз,
подметать разрушенные дома, наводить в пустоте чистоту,
пора усмирить этот гвалт, этот еврейский колхоз,
не кричите от боли, ваш крик слыхать за версту!
Успокойся, Мойша, никто не слышит наш крик,
успокойся, Мойша, никто не слышит твой стук,
уж если кто суетлив – это ты, несносный старик,
стучишь в пустоту, мертвый старик, не покладая рук,
Чего тебе надо, въедливый книгочей?
Две халы на белой скатерти, в бокалы налито вино,
женщины что-то шепчут, зажигая огни субботних свечей,
но шепот тоже не слышен, и свечи сгорели давно,
Но Суббота царствует, предваряя вечный покой,
для Единого вечность короче субботнего дня,
старенький Мойша стучит в ставни слабой рукой,
он мертв, он горд, он думает: вечность идет позади меня.
* * *
Этот считает монеты, пробует их на зуб,
этот, прищурясь, нить продевает в ушко иглы.
Этот в душе ощущает смрад и ужасный зуд.
Этот слышит гудение и визг электропилы.
Этот о вечном думает – льнет к ладони щека.
Этот – о том, как до получки прожить три дня.
Этот служил в ЧК. А этот – погиб в ЧК.
Этот один как перст. А у этого все – родня.
Этот лыс и выбрит. А этот – седобород.
Этому за девяносто, а держится молодцом…
И все эти люди составляют народ.
И этот народ для чего-то был избран Небесным Отцом.
Голосовали ли ангелы, вверх поднимая крыла,
Серафим – все шесть, и двенадцать все – Херувим.
Обсуждал ли Отец с кем-то свои дела,
или все решил Один, решением волевым?
Этот пишет поэмы на языках племен,
этот наносит краску на поверхность холста.
Этот идет под сенью красных знамен,
а этот – крестился и верует во Христа.
А этот верит в материю и движенье частиц.
А этот верит в бактерию, над микроскопом склонясь.
Но все повязаны страстью, упрямством, чертами лиц,
и, как ни старайся, неразрушима связь.
ПАМЯТИ Л.Л.
Читаю Лосева – о крещеном еврее на леченом коне,
читаю и понимаю – это он обо мне,
о черном жидовском пальто, о граненом стакане в руке,
о святом Николае, о паленой водке в шинке,
о польском пане, о товарище старшине,
о Кронштадтском отце Иоанне, о подковерной возне
в районной администрации, о привидевшемся во сне
ангеле смерти, о крестике на груди,
о том, что евреев крещеных – хоть пруд пруди.
Особенно тут, в России – вот, поскребешь слегка
Лосева и увидишь Лифщица-мозгляка.
В крещеном еврее сидит гремучая смесь –
смирение иудея и православная спесь,
может, спесь иудейская, а может, наоборот,
все равно – хоть трижды крести, но отпусти мой народ,
вот и Лифшиц за океаном умер и распылен
по двум континентам, и мой прощальный поклон
от жида крещеного на леченом коне. –
Разбегаются мысли, как кольца на старом пне.
Грозят кулачками из облачка судьи Земли и князья,
пошел бы вперед – да некуда, повернул бы вспять, да нельзя,
в крещенской воде славистики плавает рыбка пескарь,
поет для выкреста песенку, о том, что случилось встарь.
ШУРИКУ РОЙТБУРДУ
Живет ребе на небе под ним золоченый трон.
На левом плече сидит Моисей, на правом плече – Аарон,
шепчут в уши ему премудрость с обеих сторон,
это – устная Тора, нерушимый закон.
Кошерная рыба плывет в медовой реке.
Пасется молочное облако от тучи мясной вдалеке.
Никто не дерзнет сварить козленка опять-таки в молоке
козы-дерезы, за три гроша купленной на ярмарке в городке.
А была хорошая ярмарка, и совсем не плох городок,
и коза хорошая, дойная, слабая на передок,
и синагога просторная обращена на восток,
и полицейский усатый, в корявых зубах свисток.
Но все это тут, на небе, где хала лежит на столе,
и все-таки интересно, что осталось там, на земле,
как там соседские дети, в достатке небось и в тепле,
находят ли до сих пор золотые коронки в золе.
Наверно, если находят – думают, повезло!
Вместо кладбища парк, там девушка опирается на весло.
В синагоге клуб, там танцы или церковь – Христос Воскрес.
Жаль, такие подробности не различишь с небес.
ИДЕНТИЧНОСТЬ
Этнограф скажет: еврей – лапсердак, борода и шляпа,
парик на выбритой голове примерной жены.
Антисемит добавит – загребущая лапа,
глаза завидущие, такие нам не нужны.
Разведчик суммирует – работают без единого ляпа,
шпионы убиты и цели поражены.
Мировая общественность глядит на полоску суши
с выходом к двум морям, одно из которых мертвo,
второе – пока – средиземно – оно омывает души
основателей цивилизации, не понимая того,
что голос культуры звучит все тише и глуше,
и все, что еще сохранилось, – иллюзия статус-кво.
Террорист говорит – это скопленье движущихся мишеней,
попасть в середку – доблесть, пусть провалятся в ад.
Террористы пока не боятся ни голода, ни лишений
вплоть до лишения жизни, их дело идет на лад,
у них впереди – время великих свершений,
сияние рая и военный парад.
Мы тоже были мишенями, скорей не для пуль, а для шуток
арийских сверстников, поколению повезло,
наш путь, по общему мнению, был недостаточно жуток,
нас обошло стороной мировое зло,
в потоке насилия был небольшой промежуток,
и мы вписались в него, но это нас не спасло.
ЕЩЕ О РЕЦЕПТЕ ФАРШИРОВАННОЙ РЫБЫ
Приготовить гефилте фиш нелегко – знаете сами.
Ее готовят веками, а не часами.
Ее фаршируют невзгодами, смертью, слезами,
бедностью и богатством в соотношении постоянном,
приправляют чертой оседлости, присыпают серым
пеплом Освенцима. Кстати, размерам
этой рыбы могли б позавидовать кит с Левиафаном.
Но шкурка ее тонка и ее повредить – не дай Боже!
Дщери Израиля! Отец на нас взирает не строже,
чем мать на ребенка. И наше смертное ложе
раскачивается подобно младенческой колыбели.
Наша судьба возносит нас на крест или дыбу,
но у нас оправдание – мы готовили рыбу.
И не только фаршировали, но, к сожалению, ели.
Приготовить гефилте фиш нелегко – знаете сами.
Ее фаршируют землей изгнанья, серыми небесами,
а тут еще суд и ангел со своими весами,
и чаши качаются, как ведра на коромысле.
Эта рыба плывет в бесконечном мировом океане.
И если рыба – символ Христа (так говорят христиане),
то именно в этом смысле. Именно в этом смысле.