Книжный ряд

Бахыт Кенжеев. Довоенное: Стихи 2010-2013 годов. – М.: ОГИ, 2014

Само название новой книги стихотворений Бахыта Кенжеева достаточно емко отражает ту боль, сквозь призму которой воспринимает текущее время автор. Подзаголовок «Стихи 2010-2013 годов» в каком-то смысле сосредоточивает рамки поэтического взгляда на временном периоде, хотя, конечно, им не ограничивается. Триптих «Колхида», посвященный трем тбилисским поэтам, с моей точки зрения – поэтический шедевр, соответствующий лучшим стихам Кенжеева, говорит о том же:

У черного моря, в одной разоренной стране,
где пахнет платан шелушащийся пылью нездешней,
и схимник ночной, пришепетывая во сне,
нашаривает грешное блюдце с хвостатой черешней,
у черного моря булыжник, друг крови в висках,
обкатан волнами, и галька щекочет подошвы –
я пью и печалюсь, и думаю: Господи, как
легко поскользнуться на собственном прошлом.

 Кенжеев умеет говорить емко, наполняя полустрочие, всю строку живой нервной тканью поэтической мысли: «отбиваюсь от нелицеприятного времени», «мы так долго отлынивали от длины жизни», «радиоактивный атом беспредельной, но уходящей жизни», «обнаженное время сквозь пальцы текло» – обнаруживается сквозной образ, сквозная метафора книги: жизнь, как движение времени, остро переживаемое поэтом:

Нет, любовь, не состарился – просто устал.
Устает и младенец кричать, и металл
изгибаться. Как ласковый йод,
время льется на ссадины, только беда –
после тысячелетий глухого труда
и оно, как и мы, устает.

 Кенжеев передает нам всю гамму человеческих переживаний, то иронически улыбаясь, то печалясь. Он полон расположением духа, верой в добро и надежду, но беспощаден в приговоре жизни и мироустройству. При этом находит каждый раз иную интонацию, иной ритмический рисунок, метрическое разнообразие, при абсолютной свободе, абсолютном мастерстве версификации, использующем все богатство русской просодии, – это делает книгу поэта многоголосой, словно античный хор. Его поэтическое мышление часто проявляется в цикличности, сбирающей стихи в некое единство сюжета. Иными словами, лирик по призванию, Кенжеев то и дело заглядывает в область эпического повествования, расширяя пространство своего художественного мировосприятия.

От трагической ноты до веселой и легкой, порой обманчивой, игры резвящейся музы – диапазон и многокрасочность кенжеевской палитры:

обещал микроб микробу горькой страсти не тая
обожаю вас до гроба свет-бактерия моя

ни при солнце ни при ветре не желаю жить один
будем вместе в чашке петри кушать сладкий желатин

холостяк – известный олух он семьи не признает
деток пестовать веселых не умеет идиот…

…распевал про смерти чрева про любовь в родном раю
развлекая чудо-деву полнотелую свою

сомневался только много ль у него осталось сил
и печаль как римский гоголь в сердце маленьком носил

Привычный Кенжеев? Кенжеев незнакомый, неожиданный? Возможно, и то, и другое. Но что Кенжеев, радующий своего читателя, – несомненно!

Надя Делаланд. Сон на краю. – М.: Воймега, 2014

Стих Нади Делаланд беспокоен. В нем отсутствует всякая гладкопись, инерция, предсказуемость. Автор доверяет своему читателю, задавая смысловые загадки и не расшифровывая их. Нервная ткань заговаривающегося стиха плетется паутиной сталкивающихся и сливающихся образов и метафор:

Медленно обучаюсь передавать
вещи на небо буквами, запасаться
памятью, передав на нее права
не дожидаясь всяких таких вот санкций,
чтобы потом – оттуда, где нет дышать,
где остановка времени и пространства
прорезь, – читать по памяти, завершать,
переводить обратно, так и остаться…

Перебрасывая мостки во времени, сопрягая имена, мотивы, философичные сентенции поэтов, устанавливает Делаланд свою систему поэтического мышления, ставит свое дыхание. Говоря о дыхании поэта, принято слышать его выдох, его «вдыхание» в строку, но ведь прежде выдоха необходим вдох, вбирающий в себя запах времени, будь это время года или целая эпоха:

Лесов таинственный осень
резной прозрачный сухостойный
дыши листвой не окосей
от столька

Но запах втеплится в нору
между корою и грибами
ляг на живот его берут
губами

Этот – со сдвинутым ударением – таинственный осень, этот запах, который «берут губами», связывают поэтический голос времен:

Там пушкин спит и тютчев спит
и мандельштам иосип бродский

Это так характерно для Делаланд – связать поэтов сплетением имен: осип, иосиф. Да читатель вправе еще и раздельно прочитать это «иосип» (не опечатка ли?), звучит же оно – «и осип», затевая игру со смыслами… Автор быстро приучает – приручает – нас к таким слияниям: «прерывисто дыханье сквозняка в щелях поддверных и сбокуоконных…»

Удивительный процесс одновременного состояния словотворчества – поэтика Делаланд. С одной стороны, эта задыхающаяся интонация, когда слова то сливаются, то обрываются, то выпадают. С другой стороны, точное попадающее в цель слово «работает» острее, обнаженней! И в этом единстве «торопящегося» слова и отточенной работы над ним – сильная сторона работы автора:

смотри уже осень летит с подоконника в сад
и я тебя очень но что нам об этом писать
у сердца над домом колесики смерти стучат
мой сервер раздолбан и некуда вставить (молчать!)
полжизни которой я шла без тебя до тебя…

Второй, третий смысл, в «работу» идет анекдот, напоминание о котором есть призыв удержаться от пошлости. Все задает нравственный уровень стихотворного разговора! Заставляет мыслить и додумывать после прочтения, возвращает мысль к этому додумыванию. И раз уж о достоинствах ее поэтической речи говорится, нельзя не отметить богатую аллитерацию ее стихов:

Я бы этим полем твоим владела,
Любовалась, глаз с него б не сводила,
И вдыхала запах бы и балдела,
И бродила, и хоровод водила.

Неслучайно же возникает ощущение, что это опять тот же запах, который «берут губами». Книга закольцована смыслами, образами, метафорами. И, при всей усложненности семантических решений автора, она демонстрирует движение к читателю в большей степени, чем это виделось в ее предыдущих книгах стихов. И это радует.

Евгений Чигрин. Неспящая бухта. – М.: Время, 2014

Евгений Чигрин много путешествует, и его перемещения в пространстве находят свое воплощение в многочисленных стихотворениях. В одном из них он обронил: «…жадно мерещилась книга странствий». «Неспящая бухта» представляется именно такой книгой. При этом внимательный глаз туриста позволяет ему выхватывать в каждом дне, в каждой географической точке нечто самое важное, основное. Возникает риск поверхностного скольжения в пространстве, подозрение, что перед нами зарифмованный дневник путешественника с его каждодневными записками. Но это на поверхностный взгляд. Углубляясь в книгу, понимаешь, что видит Чигрин глазами поэта:

В знатном дворе патриарха Грутхусе
                    Стану я к ангелам ближе и к музе,
Видя, как облачко гладить стремится
                    Башенку, солнце ложится на лица.
В облако, так, безо всякой потуги,
                    Ангелы днем превращаются в Брюгге.

Путешественник Чигрин не оставляет без внимания Мемлинга, Гезелле, Дидерика Эльзасского, Луиса Грутхузе, знаменитый карильон, каплю Святой крови, прочие символы, наполняющие историю города, историю Западной Фландрии, но поэт Чигрин задается вопросом:

Господи – что там? За створкой, за нефом,
                   Ультрамариновым видимым небом?
Что я Европе? Дружбан понарошку?
                   Не пронести бы Европу, как ложку,
Мимо едала… Запомнить бы Брюгге –
                   Праздником? Музыкой? В каменном духе,
В броской старухе, смотрящей в каналы,
                   В тусклых каналах, глядящих в анналы,
В мельниках, точно сошедших с открыток…
                  Фландрия к вечеру – музыка сытых.

Речь идет о стихотворениях одного цикла, но остро характерных для всей книги «Неспящая бухта». Дело не в географических привязках. В конце концов, поэт бросает мимоходом: «Что я Европе? Дружбан понарошку?» Потом не без самоиронии: «Дружбандель муз». А когда речь заходит о российских просторах, вопрос не возникает, самоирония становится неуместной, Чигрин столь же мимолетно, но утверждает: «Я сам окраин тех дружбан…»

Впрочем, Чигрин перемещается не только в пространстве, но и во времени, своеобразно отмечая его бег стихами от «винилового» Джимми Хендрикса до Хендрикса на «сидишке». Автор подробен в описаниях, внимателен к деталям, приметам, но успевает на скорости движения высказывать свое отношение, свое видение, свое заключение: «Фландрия к вечеру – музыка сытых».

Поэтому и не устаешь «путешествовать» с Чигриным дорогами его поэтического мироощущения, его памяти:

Нередко жизнь и призраки топлю
В большом вине и маленьких заботах.
Я смутное прошедшее люблю…
Так много было в северных широтах.

Как это точно и психологически сопоставимо сказано: большое вино и маленькие заботы! Время Чигрина движется по-разному, оно фиксируется уже в названиях стихотворений в одном случае: «Проснешься в три», «Проснешься в пять». Фиксируется сиюминутное состояние тревожной бессонницы, взгляд за окно, текущее время. Но в другом случае – отсылки к батюшковскому восприятию времени, к необратимости его, времени, движения в точку окончательного невозврата.

Эта печальная нота неистребима в книге поэта, образ «неспящей бухты» становится всеобъемлющим, всеохватным. Чигрин, словно дозорный на вахте или впередсмотрящий, не усыплен жизнью, а проживает ее во всей полноте своих человеческих болей, сомнений, переживаний. «Снег заметает снег…» – пишет поэт в одном стихотворении. «Снег застилает снег…» – повторяет он в другом, настаивая на этом парафразе, развивая тему от желания забыться до непрерывной памяти о тех, кто «отвалил». Ибо опять же «Проснешься в три и смотришь за окно:/ Там вьется снег…», а тут же «проснешься в пять, и пялишься как бы/ Не разумея собственного мира,/ В квадрате окон снеговой крупы/ По самое нельзя!..» Еще один сквозной образ, пронизывающий книгу поэта, то, что он назовет «сырописью снега». Это дробящийся на многообразные географически детализированные картины, объединенные общим восприятием – будь то север, Дальний Восток, Подмосковье. «Я тут хожу, засыпанный стихами, –/ Обмолвился – снегами…» – неслучайная обмолвка автора, подсказывающая нам происхождение его стихов, – поэтический образ России.

Феликс Чечик. Покуда Том и Гек. – М.: Воймега, 2014

Феликс Чечик, если судить по некоторым стихам из предыдущих книг этого автора, свой дневник души ведет еще от воспоминаний и впечатлений детства – эта оглядка в прошлое служит ему точкой нравственного отсчета и в новой книге:

Как возвратиться в детство,
не ныть и не пенять
и что-то наконец-то
в себе самом понять.

Отсюда, из этой точки, начинает формироваться сознание и мировосприятие поэта, отсюда начинается прокладка его жизненного и творческого пути. Чечик – один из самых лаконичных поэтов нашего времени, способный раскрыть большое и глубокое содержание в двух-трех строфах, представляющих собой катрен из коротких строк. Игорь Волгин писал о поэте: «Он в высшей степени скуп на слова; ему присущ очень сдержанный (если не сказать аскетичный) стихотворный жест». Не вступая в полемику с Волгиным, хотелось бы отметить, что не «скупостью» определяется немногословие поэта, а именно богатством и силой поэтического взгляда и жеста:

Никому – ни тебе и ни мне –
не дано возвратиться обратно:
крест, поставленный на стране, –
за разбитое сердце награда.

За разбитое вдребезги на
миллионы осколков, как эхо,
чтобы в них отразилась страна,
словно в комнате страха и смеха.

Исповедальная интонация Чечика вызывает читательское доверие, ибо в стихах поэта нет искусственной многозначительности, а есть достоинство ума и художественного мышления. Чечик не морализирует, не вещает, не держит позу соглядатая или наблюдателя. Он проживает эту жизнь с нами, и ему дано рассказывать нам эту жизнь в ее различных проявлениях. Удивляет жанровое разнообразие, которое поэт демонстрирует на небольшом пространстве, скажем, восьмистишия, – любовная лирика сменяется философским пейзажным стихотворением, самоирония бытовой сценки оттенена размышлением о стихотворном творчестве. Но таким конкретным жанровым определениям поддается не большая часть книги. Похоже, в случае Чечика надо вести речь о смешении жанров. Особенно бросается в глаза смена масштаба поэтического зрения автора. То он буквально двумя-тремя словами распахивает картину Вселенной, обращая наш взгляд в заоблачную даль, то побуждает нас, словно бы сквозь поэтический микроскоп, сосредоточить взгляд на некой предельно малой детали бытия.

Проще всего было бы эти стихотворные миниатюры выстраивать по схеме теза-антитеза, но у Чечика этот расхожий прием не в чести. Отсюда – абсолютная неожиданность и непредсказуемость движения его поэтической мысли, хотя развитие ее, начинаясь от первой строки, завершается в последней, стихотворение порой представляет собой одно предложение.

Чечик – поэт, живущий в Израиле, но стихи его не признают границ и располагаются в духовном пространстве России. Он один из самых русских поэтов Израиля. И, утверждая это, отмечаешь, что поэт свободно объединяет время и пространство, совмещая век с веком, географическое местоположение стихотворного сюжета в одной и другой стране, наконец, и речь совмещена с речью, литературный персонаж совмещен с лирическим героем, каким предстает сам автор, а еще соединяются боль и переживание с пусть печальной, но улыбкой:

Ну, а если всерьез, не валяя
дурака, не ломая комедь,
как на князя смотрела Аглая,
честно в прошлое посмотреть –
что увидишь? – любовь и разлуку,
два-три слова на идише и
пожелание бабушки внуку
перед самой разлукой – любви;
что услышишь? – фальшивую ноту,
дар божественный, втоптанный в грязь.
Жизнь, дарованная идиоту, –
пусть не князь, все равно удалась.

Удивительное свойство широкого поэтического охвата жизненных явлений и магии воздействия на читательское сознание – свойство стихотворной речи Феликса Чечика, подтвержденное очередной книгой поэта.

Борис Кутенков. Неразрешенные вещи: Стихотворения. – Eudokiya, Екатеринбург-Нью-Йорк, 2014

Третья книга молодого поэта включает стихи, написанные в 2011–2013 годы. Выпускник Литинститута, диссертант, отдавший свои исследовательские приверженности Денису Новикову и Борису Рыжему – этим двоим рано ушедшим знаковым именам своего поколения, – Кутенков упрочил свой имидж одаренного поэта, серьезного критика, литературоведа. Его стихи наполнены философским содержанием, это «умные стихи» с глубоким подтекстом, аллюзиями, отсылками – на радость читателю-интеллектуалу… Продолжая эти рассуждения, можно скатиться к любой занимательной оценке любых качеств стиха, но сам стих Кутенкова защищает себя той экспрессией, тем напором личностного восприятия темы, которые поднимают рационализм неких метауровней до иррационального уровня поэзии. Словно учитель словесности, вдруг махнувший рукой на свою жизнь-прозябание, свои неудачи, потери, расставание с творческими надеждами, ныряет с головой в людское месиво, неумело угоняя конька из ярмарочного обоза:

 Ах, иссяканье творческого импульса!
Ухабы, кочки – Боже, помоги! –
пускай обоз немножечко продвинется:
сегодня мы с хозяином враги.
Рули-рули, заедем за окраину,
ну, повернули – щука, лебедь, рак.
И я грублю хозяину, хозяину –
все это пустячок, такой пустяк.

Иной раз и поддашься серьезности, с которой автор начинает раскручивать сюжетную линию, но сам Кутенков – неожиданным поворотом, непредсказуемо – развернет сюжетную линию. Он побуждает быть внимательней к каждому стихотворению, к каждому стиху. Особенно этот результативный прием работает в умелом исполнении автора, который тонко чувствует напряжение строк, поднимающихся к излишнему пафосу:

Герой с мировой возвратился пешком,
с нецарским двором, непобедным флажком,
с постыдной дырой оркестровой,
залатанной косо в делах и бегах,
с нелепицей зренья на влажных устах
и песней на бельмах бредовой.
Неузнан, кивает: вон тот – это я,
беззубую пайку ломая.
Не тех ты гнала, дорогая моя,
ждала не того, дорогая.

И тем не менее, дворник, метущий заснеженный двор, обретает метафорическую мощь в глазах поэта:

Мети, мети за всех, кто умерли и живы.
Вот – в клеточку листок, в линеечку – тетрадь.
Такие оп-ля-ля гражданские мотивы,
такое вот, браток, уменье рифмовать…

…И рвутся из груди родные -оло, -оро.
Закончен марафет, лишь алый льется свет
на все, как быть могло, как будет скоро, скоро,
чему названья нет и будущего нет.

 Тут и пафос жизнеспособен, и свободное дыхание поэзии налицо!