Книжный ряд

Из солидного числа даже хороших поэтических книг на русском языке, вышедших в 2013 году, не так-то просто было сделать выбор для обзора. Я понадеялся на два взаимоисключающих параметра: свои сугубо личные пристрастия и, второе, на то, что авторов всех трех сборников, о которых пойдет речь, все-таки нечто объединяет. Они не мальчики, но еще и не мэтры. Может быть, самый счастливый возраст для поэта: ему уже не нужно ничего доказывать, но и не нужно постоянно подтверждать свой часто извне и по сумме заслуг заданный статус.

Станислав Ливинский. А где здесь наши? М.: Воймега, 2013

Будет город, маленький такой.
Огороды, заросли крапивы,
Водокачка, свалка за рекой
Режет взгляд, а все-таки красиво.

Или:

Так учили когда-то, где Родина-мать
В сорок первом – вдова, а теперь разведенка.
На Камчатке за партой на стержень дышать.
Математика – 3. Рисование – 5.
Оставайся, дружище, последним ребенком…

Казалось бы, знакомый по стихам многих нынешних уже «сорокалетних» ретроспективный посыл, привычная метрика, еще более способствующая внятности и узнаваемости воспоминания. Это уже не то чтобы общее место, но опасность завозиться в «поколенчестве» а-ля Борис Рыжий – с трагизмом, смягченном иронией, обманчивой приземленностью, набором примет эпохи восьмидесятых тире девяностых.

Все это так, если не задаться вопросом: почему эта линия в русской поэзии, в колее которой вроде бы и делать больше нечего: ну поностальгировали по советским приблатненным дворам, по детству, по эпохе, со светлой печалью оглянулись вокруг, без нарциссизма глянули в зеркало на себя нынешних, повзрослевших, – почему эта линия по-прежнему настолько жизнеспособна? Что особенно заметно, если сравнивать ее авторов с апологетами, скажем так, «агрессивного авангарда», неофутуристами, которые всё встречают и не могут встретить зарю заумного завтра.

Станислав Ливинский своей небольшой по объему и ни на что формально не претендующей книжкой отчасти дает ответ на этот вопрос. Ни с кем не споря и никому ничего не доказывая. Он один из тех, кто на очередном витке заново утверждает понятие «норма». Норма не есть отрицание эпатажа, желания выделиться или чего-то еще. Она вообще себя ничему не противопоставляет. Любое проявление нормальности в современной русской поэзии, у которой легкие не так чтобы в порядке, – как глоток свежего воздуха. Воздуха, не накопленного ни в макулатурных хранилищах Совписа, ни на прокуренных кухнях деятелей андерграунда. Это что-то третье, родившееся не путем искусственного скрещения, а самым что ни на есть естественным образом.

И если уж отслеживать генеалогию, то ближе всего к таким поэтам, как Ливинский, поэты первой волны русской эмиграции – с той разницей, что здесь эмиграция (та эмиграция, когда ты лишился страны, никуда из нее не уезжая) не так травматична – осталось главное сопровождающее тебя: язык, и ситуация слома переживается уже не братством, сообществом настолько же, как ты сам, от этого слома пострадавших, а индивидуально. Иногда даже слишком индивидуально, но с тем же вполне эмигрантским ощущением потери читателя – трагическим так или иначе.

Поэта всегда легче упрекнуть в простоте, чем в сложности. Ливинский симпатичен не столько своей простотой, которой он нигде не пользуется как приемом, а тем, что не боится быть даже элементарным. Хотя в его случае это как раз очень тонкая органика, не имеющая никакого отношения к одноплановости. Ливинский потому и пишет просто, что ему есть что сказать. Всеобщие филологические игрища начинаются, как правило, именно с того места, где поэты, подобные ему, останавливаются. По большому счету, это и есть то узкое и уязвимое пространство, когда автор не может себе позволить впасть в прямую надрывную исповедальность – она тоже разобьет его хрупкий мир, но и не собирается писать ради одного только процесса письма.

…Не свисти – несчастья не накличь.
Дерево сухое, рядом свая.
Битые бутылки и кирпич.
На холме раздолбанный «москвич»
без колес – тебя напоминает.

Что еще? Палатки, молодежь:
выпивают – чем тебе не смена?
Вытрешь о траву и спрячешь нож.
Снимешь все с себя – идешь-идешь,
а воды все время по колено.

Герман Власов. Свободное время СПб.: Знакъ, 2013

ты выберешь сетью из речи
оставишь лежать на столе
ночей загорелые плечи
прилипчивый снег в январе
капели живую посуду
упругое тело ручья
и если довериться чуду
то честная будет ничья
мы синему лунному свету
на кухне не будем мешать
он сам до последней приметы
заполнит собою тетрадь
мы сдвинем дороги и крыши
и в детство откроем трюмо
и если нас кто-нибудь слышит
то это молчанье само…

Герман Власов – насквозь филолог, даже слишком хорошо умеющий писать стихи (тот случай, когда пеняют: «Можно бы немного и разучиться»), прекрасно отдающий себе отчет в том, что есть конъюнктура, и обитающий в современном ему литературном контексте, как рыба в воде. Но… Всё это отходит на второй план перед таким удивительным явлением, как лирический поток речи, захватывающий автора и не подчиняющийся никаким схемам. Чистую беспримесную лирику сегодня не так часто и встретишь. А Власов охотно подчиняется этому потоку, эмоции, при этом не западая ни в графоманию, ни в проговаривания.

Его стихи – это живая и цельная материя. Кажется, что они начаты именно там, где должны начаться, и заканчиваются ровно там, где должны закончиться. Не всё, разумеется, равноценно. Но сама редкая по нынешним временам установка на высказывание как таковое – без третьих и четвертых планов или, не дай Бог, морализаторства, вообще без попыток заигрывать с читателем – выгодно выделяет Власова на общем фоне стилистически близких ему поэтов. (Дело не обходится вовсе без литературного форса или пижонства – от умения, но они органичны, поэтому никогда не диссонируют и не стягивают на себя внимание.)

Власов, кстати, как и Ливинский, выпустил тоже достаточно небольшую по объему книгу. Это радует на фоне многочисленных увесистых томов «заслуженных» поэтов. Самоограничение (а Власов, к примеру, автор достаточно многопишущий) еще никому не вредило, в отличие от гигантомании, которая всегда выступает против поэта, будь это даже «Избранное», если оно составлено по принципу: «жалко выбрасывать». «Свободное время» при чтении кажется даже короче, чем оно есть на самом деле, настолько все плотно пригнано.

Стихи без знаков препинания (так пишут сегодня очень многие, и это уже не штамп и не мода, а данность, как бы кто к этому ни относился) делают сборник, как ни парадоксально, еще плотнее – без бесконечных спотыканий на зпт и тчк. Это в чистом виде интонационная поэзия, где читателю предоставляется право лично расставлять акценты. Если еще точнее, «поэзия с голоса», а не «с листа». Голосу нарочитые препятствия не нужны, ему нужны периоды выговаривания, которые сами же себя и организуют.

При этом арсенал «сознательных» поэтических приемов Власова очень даже богат и разнообразен. Он одинаково удачно может оттолкнуться и от абстрактного и от конкретного, и то, и другое в равной степени способны задать импульс его речи, разворачивающейся в набор впечатлений, ракурсов, в фиксацию внутренних очень личных душевных движений, которые, цепляясь друг за друга, и создают особый вариант повествовательности. Рассказ, но о неуловимом, нелинейном.

…и вышла луна
как наверно выходит на пруд
соседка-подросток
и были шаги ее наги
и воздух звенел
в продолжении долгих минут
я видел такое
чего не сказать на бумаге

и то хорошо
что чудесному имени нет
что ночь безоглядна
и в темном таится живое
и сорванный лист
это чья-нибудь жизнь на просвет
и светится в малом
значенье ее грозовое…

Вадим Муратханов. Узбекские слова М.: Литературный клуб «Классики XXI века», 2013

 Долго на осень глядя в окно,
можно забыть и себя заодно.

В парке пустынном женщина с дочкой
до темноты собирают листочки
и на мою фигуру в окне
пальцем показывают, как на скульптуру.

Ты оказалась в это мгновенье
лишь безымянной пищей забвенья,
точкой неясной, рыжим листочком.
Может, поднимут – в темноте не увижу.

Заглавие поэтической книги – далеко не равносоставляющая ее часть. Это уже само по себе высказывание, которое стихи под обложкой должны или подтвердить, или опровергнуть. Бывает, что и опровергают. И когда это происходит, из книги словно бы выпускают воздух. От нее остается набор текстов – хороших или плохих, неважно. Если заглавие не схватывает их в единое целое, то вся история оказывается затеянной зря.

«А где здесь наши?» Ливинского – замечательное интонационное попадание. И сам знак вопроса, и внутренний горький полуабсурдизм – это очень точно. И именно об этих стихах. «Свободное время» Власова – казалось бы, не столь изобретательное заглавие, но и в нем есть автор, что важно, трудноотделимый от лирического героя – праздношатающегося, коллекционирующего на досуге мелочи и нюансы, просеивающего сквозь слова летучее вещество жизни.

Заглавие новой книги Вадима Муратханова (ташкентского поэта, живущего сейчас в Москве) в этом смысле еще более весомо. Даже декларативно. При герметичности своего письма, скупости выразительных средств, Муратханов назвал книгу даже вызывающе. Хотя формально все более чем оправданно: половину ее составляют оригинальные стихи, половину – переводы из узбекских поэтов. Оба раздела тесно слиты между собой, но всё равно не равны друг другу зеркально. Они скорее двойняшки, нежели близнецы.

«Узбекские слова» – это попытка отвоевывания (именно отвоевывания, а не захвата) своего поэтического пространства, которое здесь с небольшим зазором накладывается и на ментальное, географическое (Узбекистан) и на языковое (звук иностранной речи, переливающейся из одной чаши в другую, с тем чтобы не потерять при этом свою самобытность).

Муратханову в этой книге, рассчитанной, безусловно, на подготовленного читателя, понимающего в чем тут сверхзадача, удается главное: не заслонить в русскоязычном восприятии себя как поэта и переводимых авторов экзотикой –– причудливыми реалиями, самой оптикой (хотя, оговоримся, для русской традиции здесь многое все равно тяжеловесно и непривычно). Но это и не пример примитивной просветительской адаптации. Именно что золотая середина.

Да, эта книга (опять же – совсем не толстая) требует усилий и вживания. Написана густо и не берется нахрапом. В оригинальных стихах Муратханов верен себе: сплав присутствия-отсутствия. Разговоры как бы с самим собой, серьезность, максимальное отстранение вплоть до того, что автор порою смотрит на самого себя со стороны, перешагивая какой-то очередной порог внутреннего сосредоточения. То же коснулось и переводов.

Внутренний свет этой поэзии словно пробивается сквозь щели, сквозь трещины. Но он есть, как и стоическое смирение перед своим уделом – скорее раздумчиво-философское, чем накрывающее окончательной безнадежностью.

Ты этот вечер отпусти, ты отступись
от этих сумерек, закрой глаза, окно.
Увянет облако, умолкнет пенье птиц.
Пыль серебром на крышу ляжет, как на дно.

На фото девушка – вот все, что сохранил?
С дерев до срока осыпается листва.
Оставь в покое этот вечер, не держись…
И ты когда-нибудь,
                                      и ты в один из дней…

                      (Белги, перевод с узбекского В. Муратханова)