Как падает свет

В предисловии к своей книге[1] Леонид Видгоф предупредил читателя: тексты подобраны таким образом, чтобы герой был «показан с самых разных сторон; от текста к тексту “освещение” должно меняться». Точку, откуда в том или ином случае падает – если продолжать авторскую метафору – свет, определяет материал: поэтический, биографический или историко-литературный.

Поэзия, разумеется, первична. Порой забывается, что подробности жизни Мандельштама интересуют нас прежде всего потому, что он великий поэт, сделавший очень много для формирования языка. Причем, как показывают многочисленные переводы его поэзии (Мандельштам есть даже на эсперанто!), не только русского. Конечно, в последнем случае влияние опосредованно, но все же отрицать его нелепо. В этом смысле роль Мандельштама идентична роли Данте, Вийона, Донна, Шекспира, Байрона, Жуковского, Пушкина, Хлебникова, Бродского и других поэтов «планетарного» уровня. И потому естественно, что интерпретация одного из «темных» стихотворений Мандельштама, «Слух чуткий парус напрягает…» (1910), занимает в книге первое место.

Чтобы читатель мог сам решить, интересен ли ему предложенный Видгофом анализ, приведем стихотворение целиком.

Слух чуткий парус напрягает,
Расширенный пустеет взор,
И тишину переплывает
Полночных птиц незвучный хор.
 
Я так же беден, как природа,
И так же прост, как небеса,
И призрачна моя свобода,
Как птиц полночных голоса.
 
Я вижу месяц бездыханный
И небо мертвенней холста;
Твой мир, болезненный и странный,
Я принимаю, пустота!

Вокруг тихая ночь, но тишина эта, как часто бывает у Мандельштама, – звучащая. Видгоф отмечает, как подчеркивается этот мотив часто повторяющимся звуком [у], и затем подробно разбирает фонетику произведения, работающую на его основную идею. Поначалу зрение лирического героя ослаблено, слух обострен, но затем глаза привыкают к темноте и обращаются к небу, пусть ночному, но все же светящемуся. Кто я в этом мире, что я делаю, каково мое место в бытии, явленном в этом коротком стихотворении так парадоксально полно – именно благодаря подчеркнутой «пустоте»? Если главенствует пустота, все ли воплощено, закончено в мироздании, и закончен ли сам человек, находящийся наедине с природой? Где граница реальности и сна, объективности и субъективности?..

Оставив читателю удовольствие подробно ознакомиться с прочтением Видгофа, стоит отметить чрезвычайно важную особенность и первой статьи в книге, и одного из направлений мандельштамоведения в целом.

С одной стороны, речь идет о способе изучения произведений Мандельштама, следующем за творческим методом этого поэта: глубокий читатель, он постоянно находился в диалоге с предшественниками и современниками через их произведения, отсветы и отзвуки которых возникают в его стихах. Здесь, в «Слух чуткий парус напрягает…», идет разговор с Тютчевым и Сологубом.

С другой стороны, интерпретация мандельштамовской поэзии с 1970-х гг. стала заботой ученых из множества стран, и не только принадлежащих к европейскому типу культуры. Всякий раз, принимаясь за истолкование того или иного текста, исследователь обязан процитировать работы предшественников. Здесь это прежде всего С.С. Аверинцев, Д.М. Сегал, С.Г. Стратановский, Е.А. Тоддес.

Так вот, интересны ли, нужны ли современному читателю поэзии, во-первых, «следы» других поэтов в стихах Мандельштама и, во-вторых, филологические изыски исследователей, опирающихся на предыдущих исследователей? Или достаточно только текстов, говорящих сами за себя?

Вопрос далеко не праздный. Молодых поэтов сегодня множество, читателей у них, разумеется, в разы больше. С начала культуры, с первых шагов тысячи лет назад в ее структуру входила интерпретация сделанного предшественниками как способ осознания того, что создается здесь и сейчас. Устройство чужого стихотворения так же много скажет современному поэту о его собственном творчестве, как, например, ребенку для осознания собственного «я» – понимание слов, задолго до его появления бытующих в речи. Мандельштамовское слово (точно так же, как в его стихах– блоковское, брюсовское, цветаевское) звучит у наших современников в диапазоне от Сергея Гандлевского до Бориса Кутенкова. Его метод, таким образом, вряд ли можно считать устаревшим.

Да и, в конце концов, любая исследовательская статья, написанная толково и внятно, – своего рода поэтический лайфхак: интересно же, как сделана и как работает та или иная вещь.

В частности, например, интересно понять, откуда в стихотворении «Слух чуткий парус напрягает…» взялся парус и что он значит.

Второй текст, помещенный в книге, – мемуар Мариам Торбин, обнаруженный Т.Ф. Нешумовой в Доме-музее М.И. Цветаевой и подготовленный к печати Видгофом в соавторстве с А.Г. Мецем. Торбин общалась с Мандельштамом в Феодосии (1919–1920) и в Москве (весна – лето 1922 г., когда поэт жил в общежитии писателей Дома Герцена). Это новая точка зрения, иное, хотя и не совсем, направление светового луча. Приведем по необходимости обширную выдержку из «Воспоминаний» Торбин.

Дождь застал Мандельштамов вблизи нашего дома, и они попросили разрешения переждать непогоду у нас. Отец, само собой, разрешил и позвал хозяйку дома. Наша мама взяла молодых людей под свою опеку и, поскольку вид у них был неопрятный, поручила мужу остричь их. Отец наш, мастер на все руки, велел им раздеться до трусов и усадил на табуретки… Лохмотья нижних рубах немедленно пошли в огонь. Черный пиджак Осипа Эмильевича, теплый не по сезону, пошел в чистку.

Отец постриг братьев и послал их под теплый дождь, чтобы смыть остриженные волосы. После женщины приготовили чаны-корыта с горячей водой, и братья стали тереть друг друга мочалками, а затем выбегали под дождевые струи смывать мыло. …Мы, взобравшись на подоконник, смотрели, как Шура мыльной мочалкой трет брата, а тот громко смеется, как дитя, затем он трет спину Шуре, и они оба, смеясь, выбегают под дождь. После купанья Мандельштамов одели в приготовленное для них белье вместо сожженного. Обрядили их в халаты и пригласили к столу.

Тут неожиданно для нас возник громкий спор между поэтом и нашим отцом. Оказывается, бегая в трусах под дождем, Мандельштам сочинил первую строку будущего прекрасного стихотворения «Феодосия»:

– Хатенки с гор спускаются все ниже.

Отцу не понравилась эта строка. Он не хотел принять слов Осипа Эмильевича о законах стихосложения, о длинной рифме и других нововведениях в стихах, на которые тот был мастер. Отец требовал от поэта музыкальности и реальности виденного.

Бытовая зарисовка оказывается новеллой о поэте и читателе поэзии, о формировании и разрушении литературных вкусов. Биографическая канва здесь, как и везде, неразрывна с поэтической.

Третий текст, «Мандельштам и “Литературный особняк” (По архивным материалам)», представляет нам поэта в социальном и профессиональном окружении. Видгоф провел скрупулезную архивную работу, восстанавливая не широко известные подробности соприкосновения Мандельштама с литературным сообществом.

Еще один угол зрения показан в статье «Еврейство и иудаизм». Это материалы для будущего издания энциклопедии, посвященной Осипу Мандельштаму (первый вариант вышел в 2017 г.). Тема эта сложна и дискуссионна: так, Видгоф пришел к парадоксальному мнению о «противопоставлении “иудейской” красоты и величия и “еврейской” пошлости» в таких программных прозаических произведениях, как «Шум времени» и «Четвертая проза». Неожиданно звучит и следующий вывод исследователя: «В предреволюционное время, время Первой мировой войны, Мандельштам уподобляет Россию Иудее перед ее крушением; подобно самодовольной Иудее, не опознавшей пришедшего Мессию, имперская Россия, гордившаяся своей истинной верой, навлекла на себя неминуемое возмездие за все накопившееся зло, за социальную несправедливость, за национальную и религиозную гордыню, за духовную косность, за моральное разложение. В этом смысле Петербург видится подобным Иерусалиму, и сходство подкрепляется тем, что дворцовый штандарт императора включает черный и желтый цвета (“иудейские” в цветовой символике Мандельштама)». Однако отвержение еврейского мира было свойственно поэту в юности, позже его отношение изменилось, в этом мире он выделил новые акценты: так, долгополый раввин, пробегавший по белорусскому местечку и сделанный как будто из другого материала, чем окружающий ландшафт, оправдывал само существование этого ландшафта. Квинтэссенцией облагораживающего начала виделся поэту великий актер и режиссер Соломон Михоэлс. Мандельштам, как подчеркнул Видгоф, был уверен в родственности эллинского и древнееврейского мира, и эта близость проявилась в пластике пляшущего Михоэлса. В зрелые годы поэт больше не отворачивался от породившего его «хаоса иудейства», который в юности называл омутом, злым и вязким. Зато он выстроил тесную связь между античной, иудейской и русской культурой, для него оказавшуюся неразрывной.

Луч исследовательского взгляда перемещается дальше, и мы вновь видим интерпретацию поэтического произведения: на сей раз это «Мы живем, под собою не чуя страны…» (1933). Цитировать его нет нужды: это едва ли не самое известное стихотворение поэта. Видгоф показал, как нюансы стихотворной формы помогают понять замысел Мандельштама. Например, сравнение «слова, как пудовые гири» – знак того, что герой стихотворения, если нужен хирургический инструмент, бьет кувалдой, работая эффективно, но топорно. Конкретной причины для создания этого текста, стоящего особняком в поэзии Мандельштама, по-видимому, нет. Однако есть ряд политических материалов эпохи сталинских репрессий еще до начала Большого террора; Видгоф их приводит, показывая, как поэта, противника любого насилия, постепенно охватывал гнев, направленный на металлизированных вождей с тонкими шеями и сияющими голенищами.

Логично предположить, что далее последуют материалы о первом аресте Мандельштама. Видгоф опубликовал мемуар Бориса Васильевича Мяздрикова (1911–1991), встретившегося с Мандельштамом на Лубянке, во внутренней тюрьме ОГПУ. Мяздриков по окончании следствия был осужден постановлением Коллегии ОГПУ от 4 июля 1934 г. по статье 58, пункты 10 и 11 Уголовного кодекса РСФСР и приговорен к исправительному трудовому заключению сроком на пять лет, начиная с 15 апреля 1934 г. И его брат Серафим, и сам мемуарист по очереди – так уж вышло – сидели в одной камере с поэтом. Борис Мяздриков отмечал его крайнюю нервозность, о которой мы знаем прежде всего из воспоминаний Н.Я. Мандельштам. Но воспоминания товарища по несчастью ценны описанием внутренней тюремной жизни, которого нам больше взять фактически неоткуда.

Книгу завершает очерк «Калинин» – опять-таки энциклопедический текст, посвященный городу, в котором Мандельштам с женой жили после отъезда из Воронежа (поэт не имел права жить в Москве после воронежской высылки).

Семь ракурсов, семь лучей: юношеские стихи, факты биографии молодого Мандельштама, пребывание в литературной среде, вопрос о национально-культурной самоидентификации, снова стихи, тюремное заключение, вынужденное место жительства. Биография поэта одновременно оказывается биографией его страны, его века. Книга невелика, но насыщена информацией, рассчитанной не только на любителей поэзии: бесценный исторический материал, далеко не только мемуарный, кому-то в состоянии открыть глаза, а кому-то даст дополнительную пищу для размышлений.

В центре общенародной трагедии – фигура поэта: с древних времен именно поэзия выносила приговоры или отпускала грехи эпохе. Одну из глав Видгоф заключил наблюдением, что поэзию норовят не принимать в расчет, мол, пустячное дело. «А напрасно», – заметил Леонид Видгоф. Действительно, напрасно.

[1] Леонид Видгоф. Осип Мандельштам в разных ракурсах. Статьи и мемуары. – М.: Водолей, 2021.