Иван да Марья

ШАБОЛОВКА

1.

На звонницах гарцуют звонари,
но от старинной меди нет ни звука.
Лишь свист в ушах. Прислушайся, подруга,
как горе просыпается внутри.

Умри, воскресни и опять замри.
Вдвоем не выйти из дурного круга.
И ночь идет, исполнена испуга,
не зажигая в скверах фонари.

Я чувствовал: нам нечего терять.
Любовь ничем не лучше, чем разлука.
Пока душа привычно близоруко
листала незнакомую тетрадь.

2.

Кружится на рассвете воронье,
и в воздухе рассеян легкий шорох
осенних листьев, в скорбности которых
есть очевидно что-то не твое.

Взгляд из окна на опустелый двор
привычно намекает о побеге,
и лишь прогноз о близком первом снеге
неотвратим, как будто приговор.

На этой старой кухне жизнь прошла,
не став моею, и не став твоею.
А солнце все прозрачней и мертвее,
как знание, лишенное тепла.

ЖЛОБИНО

Выдайте жлобиху жлобу:
пусть она ему чешет зоб.
Стукнет по холодному лбу
и положит рыжего в гроб.

Соберет на пьянку народ,
станет горевать про судьбу,
захмелеет и прикорнет
на плечо к другому жлобу.

Музыка, играй по дворам,
Выметайся, сор, из избы,
нечего ходить к фраерам,
надобны жлобихам жлобы.

Сколько сердобольных людей
усмиряют душу и плоть,
столько черномясых блядей
сотворил для мира Господь.

Выдайте жлобиху жлобу.
Выдайте жлобихе жлоба.
Пусть они отварят крупу
угостить крупою попа.

ИВАН ДА МАРЬЯ

Над деревней Ельня громыхает гром.
Баба зарубила мужа топором.
Пьяный возвратился утром он домой.
Отлучился летом, а пришел зимой.

Грязные ботинки, галстук набекрень.
Нежно навалился на родной плетень.
На устах улыбка, слезы на глазах.
Бегают секунды на ручных часах.

Не стерпела Марья сплетен и обид.
Вот крыльцо под нею стонет и скрипит.
Вот топор вонзился в Ванино чело.
Вот добро навеки победило зло.

Над деревней Ельня громыхает гром.
Марья изучает сундуки с добром.
Кто ее осудит? Кто воздаст хвалу?
Кто теперь прижмется к женскому теплу?

ЛИМИТЧИК

Свет рюмочных кабачного бледней.
Особенно когда рабочий полдень
колышется в дурмане трудодней,
как счастье однополое бесплоден.
И замирает в тусклой проходной
над лычками сержантского погона,
и в электричке мчится вслед за мной
за сцепкою последнего вагона.

Мы привыкаем жить в родной стране,
считая сдачу в продуктовых лавках.
Скрывая крылья где-то на спине,
гуляем по Тверской на задних лапках,
где я дрожал при виде бедных шлюх,
стоящих табунами на морозе,
хотя при этом мой свободный дух
не подвергался явственной угрозе.

И утром перезвон колоколов
раскалывает сгорбленные тени
белесых туч, летя поверх голов
людей, успевших рухнуть на колени.
А я, презрев гармонии закон,
но осознав величие момента,
иду дымить цигаркой на балкон
в дурацком пиджаке из секонд-хэнда.

НОВОГОДНЕЕ

Новый год без мордобоя,
эта радость – не про нас.
Здравствуй, небо голубое
и подбитый синий глаз.

Прячьте в шубы, мокрощелки,
ляжки, бюсты и зады.
Пусть шары сорвутся с елки,
как созревшие плоды.

Я по скользкому бульвару
побреду и упаду.
Разобью свою гитару
на рябом январском льду.

Сяду возле водостока
шнуровать гнилой сапог.
Если ты ко мне жестока,
то и я к тебе жесток.

Нашей жизнью правят числа
и листки календаря.
Если ты на мне повисла,
то на мне повисла зря.

Год закончен. Маски сняты.
Ждет нас новая любовь.
Фраер бородой из ваты
со щеки стирает кровь.

ДОЧЕРИ

Берег реки,
где однажды вы
поднялись над землей,
сегодня – в предгрозовой мгле.
И даже не нужно закрывать глаза,
чтобы снова увидеть,
как мы ехали тем летом
по веселым проселкам,
питались мороженым
в придорожных кафе
и словно кукол
целовали иконы
в каждой церкви.