Искусство слова

                                                                       Art is magic delivered from the lie of being truth.

                                                                                                                        Теодор Адорно

Более трех тысяч лет назад смотрительница одного из Месопотамских храмов, некая Аддудири, вырезала на глиняных дощечках послание подруге – пересказала ей свой сон. Аддудири снилось, что она вошла в храм богини Беллит, но статуи богини в нем не было. Не было также и статуй прочих божеств, обычно окружавших богиню.

«При виде этого пустого пространства, – говорится в письме, – отчаяние охватило меня; я плакала и плакала».

У людей испокон века существует страх пустых храмов. Если между миром угадываемым и миром обыденным нет видимых, прочных, осязаемых идолов, возникает чувство потерянности, одиночества. Но пустой храм не пуст для поэта. Для него между миром угадываемым и миром обыденным всегда стоит слово. Ибо для поэта нет ничего более вещественного и осязаемого, чем слово. Потому именно литература хранит опустевшие храмы, не позволяя проникнуть в них ничему случайному, засоряющему – даже именуемому «правдой». В этих храмах меняются времена и лики божеств, но благодаря искусству слова – «волшебству, избегнувшему лжи называться правдой» – храмы всегда остаются… храмами.

Есть ли в тексте место событиям минувшего, настоящего, будущего, именам героев и богов – не суть важно. Существенно лишь то, что инструментом вещественности является слово.

Сборник Машинской «Офелия и Мастерок» отличает почти первородная простота образов. Пространство ее книги – это пространство, куда заглядывают звезды, залетает неслучайный лист, звучат голоса ушедших и далеких. И птиц. Привнесенных сравнений нет.

Где разошлась земля – да будь лощиной сшита.
Пылит последний луч, ослепший всадник света
над западной плитой,
и день сжимает свой
последний золотой.
                («Полоса отчуждения на закате»)

И везде: за диссонансом, за ритмом, за жестом, за образом, даже за обрывком образа – мысль. Отшлифованная зрелостью, обузданная словом, отточенная ритмом. Ритм движет, мысль останавливает, заставляет вдуматься, соотнести со «своим».

Небывшее становится не бывшим,
а большим, так что уже больней не быть.
                           («Что, мальчик местечковый, молчаливый…»)

Да. Наше «не бывшее» наполняет мир памятью того, что не случилось. Память эта – незаживающая рана. Случившееся – совсем другая память. И живет она по другим законам.

Одно из неотъемлемых свойств поэзии – ощущать мир в полноте; в хитросплетении его «антитез».

Необратимости и повторяемости: «Тому, кто потерял – чужа земля, ничейна». И на том же дыхании «…как будто наяву, / я нашу жизнь живу».

Прекрасного и страшного: «Небо, в оба края растворимо…» – мирная картина закатного пространства. Но за ней

…Колонна, колоннада,
зарево закатного фасада,
алая гряда, ступени ада –
нимбостратус Страшного суда.
                       («Glornata. Облака в окне на закате»)

Дыхание, согласно древнему правилу составителей гимнов, всегда начинается с короткого вдоха «Ом» – вдоха, означающего «принимаю мир». Этот жест – неизменный символ любого начала. Для того чтобы видеть мир в полноте, прежде всего надо принять мир, и поэт «принимает» его – в красоте и безобразии, гармонии и хаосе, несправедливости и надежде.

Литература, текст – термины, неуловимые сетью логики. Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в толковые словари, где литература определяется как искусство, а искусство – как (в частности) литература.

Неуловимы эти термины и сетью упорядоченности: слово – узда мысли (всеохватывающей и аморфной по своей природе), метр – узда слова. Текст – метрированное слово. Литература – текст.

И снова в руках лишь сеть.

Приходится признать, что литература не подает и никогда не подавала никаких знаков, по которым ее можно «мгновенно» идентифицировать.

И все же мы легко узнаем ее упорно неопределяемое пространство – ее, как сказал Адорно, «волшебство».

Стихи И. Машинской вызывают тот безошибочный, легкий «холодок» в затылке и спине, который есть реакция души и тела на текст, на поэзию, на литературу. Словно, благодаря поэту, нас в прямом смысле слова касается дуновение мира угадываемого. Возможно, это и есть безошибочное, осязаемое определение литературы.

[1] Ирина Машинская. Офелия и Мастерок. – AILUROS Publishing, New York, 2013.