И боль, и благодать

ЯНВАРЬ

Взамен снегов – процеженная хмарь
да тротуаров хмурая окалина…
Под что ты маскируешься, январь –
белесый, словно уроженец Таллинна?
Чуть зябко. Чашка чая на столе.
В пространстве – недосказанные фразы…
В сонливой заоконной полумгле –
артритом искореженные вязы.

Тайм-аут. Тусклый отсвет фонарей.
В горшочке мини-ель – араукария…
И тени превращаются в зверей,
сошедших со страницы бестиария.
Неохраняем осажденный форт,
надежды на спасение – ни йоты.
И сумасшедший ветер паранорд
вгрызается в дверные переплеты.

Хвались же, месяц с номером один,
победною ухмылкой Пола Ньюмана
в проеме незадернутых гардин
(звучит красиво, но не мной придумано).
Мне внятен примитивный твой словарь,
к твоим губам примерзнувшая флейта…
Ведь все твое оружие, январь –
заиндевевший столбик Фаренгейта.

Что нам, январь, твой ледяной улов,
и свет звезды, в холодном небе тающий,
на фоне наших, самых важных слов,
которые не сказаны пока еще?
И что с того, что ночи дольше дней
и тучи собираются на вече?
Почти всегда январского сильней
сердечное. Людское.
Человечье.

ПЛАЦЕБО

Остаются слова. Словно ампула с дозой лекарства
(впрочем, вряд ли лекарства. Скорее, простого плацебо).
Понимающий это – возможно, особая каста
разучившихся ждать и с надеждою пялиться в небо.
К океану сползает закатного солнца тонзура.
Все идет и пройдет по придуманной кем-то программе…
Остается стиха бесполезная акупунктура –
слабый шанс поддержать синусоиду в кардиограмме,
остается стиха невесомо-аморфное тело,
заполняя пространство собой, как сбежавшее тесто…
Ну а собственно жизнь – это лишь стихотворная тема,
неизменно выламывающаяся из контекста.

ДОЗВОЛЕННОЕ

Ей бы жить не для пропитанья, а для потехи,
блистать на балах и раутах, при «шпильках» и веере,
а не как сейчас, в спецовке, в сборочном цехе,
на конвейере.

Ей бы делать шопинги в бутиках, не глядя на цены,
и не слыть классической девочкой для битья,
внимающей вечному мату от мастера смены,
ранее изгнанного из цеха стального литья.

В этом мире ей никогда, никогда не освоиться,
думает она, содрогаясь от внутренних стуж,
когда подставляет пропитанные пылью и потом волосы
под заводской, на ладан дышащий душ.

Зато позже, вечером – она не затеряна в общей массе:
под беззлобные подружкины «ха-ха» да «хи-хи»
скрючившись на пружинном своем матрасе,
она придумывает стихи,

потому что во что же верить, если не в литеры,
мистикою карандашною связанные в строку?
Есть миры, в которых дозволенное Юпитеру
дозволяется и быку.

ВРЕМЕННЫЙ

Я временщик, коль посмотреть извне,
и сердце все, как есть, принять готово.
Как ни крути, оставшееся мне
незначимей и мельче прожитого.
Мне больше не войти в свои следы;
все четче ощущаю что ни день я
себя на ветке капелькой воды,
набухшей ощущением паденья.
Стираются и боль, и благодать.
Как ни хрипи натруженной гортанью,
но стало невозможно совпадать
со временем, сменившим очертанья.
Услышу вскоре сквозь тугую вязь
словес, недосложившихся в поэзу:
«Которые тут временные? Слазь!»
И я скажу: «Я – временный».
И слезу.

НЕИЗЛЕЧИМЫЕ

От лица нас всех,
превративших друзей во врагов
и таящих за пазухой
камушек свой философский,
прошу: излечи,
Парацельс Авиценнович Пирогов,
помоги, Гиппократ Галенович Склифософский.

Стало жарким расплавом
все то, что у нас болит.
Те, кто мыслит не так –
нужны, как собаке подковы.
Наш поезд уходит на станцию
Верхний Палеолит.
Хорошо, что не Нижний.
Но плохо, что ледниковый.

Мы безмерно устали,
ни себе, ни другим не нужны,
прикрываясь присвоенным Богом,
поминаемым всуе.
Ну, а все
про предчувствие гражданской войны
нам споет «ДДТ»
или, может, Дали нарисует.

Хошь – стань голубем мира,
хошь – криком дурным кричи.
Видно, нет во Вселенной существ,
кто б трагичнее был и нелепей…
И спасения не найдут
проверенные врачи:
ни Амосов,
ни Фрейд,
ни Бехтерев,
ни Асклепий.

ХАНС И АННА

Не очень тянет на статус клана
семья обычная – Ханс и Анна,
неприхотлива и безыдейна.
Еда проста. Ни икры, ни мидий.
Зато есть домик. Из окон виден
всегда изменчивый профиль Рейна.

Отцы да деды, все земледельцы.
Работы – прорва. Куда же деться?
Любая ль вита должна быть дольче?
Надежды мало на фей и джинна:
четыре дочки, четыре сына.
Все как положено. Все – рейхсдойче.

Фортуны ниточка все короче:
остался год до Хрустальной ночи:
конец евреям да иноземцам.
И раздражающ, как скрип полозьев,
вновь в радиоле – кипучий Йозеф,
который знает, что нужно немцам.

Зашорить разум, зашторить души.
Но садик розов, диванчик плюшев,
а вечерами – огней гирлянда…
Откуда знать им, непобедимым,
что станет утро прогорклым дымом
на ржавом остове фатерлянда?