Голос с листа

* * *
И вот единожды воспетое,
Безвинно легшее под спуд,
В иголку с легкостью продетое
Вершит сегодня самосуд.

И оторопь крещенья зябкого,
Прилюдный страх и мертвый сон,
И матери подола хлябкого
От пьяного отца заслон.

Твой облик, надвое разломленный,
Твой голос, севший навсегда.
Нас нужно было раззнакомливать
Без сожаления тогда.

И весь хаос, звездою чиркнувший,
И все хожденья на авось,
И проведенный шатким циркулем
Залив, шагреневый насквозь.

НА ПАСХУ

На пасху ранимы охранники,
Стеснителен менеджер главный.
В метро, как стакан в подстаканнике,
Трясется народ православный.
С утра в небесах истребителем
Проложена узкоколейка.
Горит на таджикском строителе
Оранжевая телогрейка.
В животном своем потрясении
Торчат над Лебяжьей канавкой
Деревьев культяпки весенние,
Как рекруты перед отправкой.
И детки, и утки, наверное,
Целуются слева, и справа.
И только с тобой, благоверною,
Христосоваться нету права.

* * *
Не мать, а говорит, как мать.
Как мать когда-то говорила,
что снова надо занимать…
И дверь бессильно притворила.
И дом не тот, и жизнь не та.
Но голос общего лишенья
с запетого до дыр листа
звучит сердито в завершенье.
Услышь не милость, а резон
из уст старухи простодырой.
Как содержателен озон,
его как памятливы дыры!
Ты будешь тело поднимать,
надеясь только на перила…
Не мать, а говорит, как мать,
как мать когда-то говорила.