Годы суровые

ЗОЛОТЫЕ КУПОЛА

Государь император серебряных гроз,
твоя свита – из темных. К тому же – не спит,
полагая, что ночь – это слишком всерьез.
Это город теней.
Не для всех он открыт.
По прошествии сроков, как белых дождей,
по прошествии жизни за номером пять –
во дворце ожидают приезда гостей,
и они не заставят себя долго ждать,
и появятся с той стороны облаков.
Ляжет вечер к воротам –
прохладен и сер.
Государь император страны дураков,
вышло так, что у нас по три дюжины вер
на десяток адептов.
И кто тут не жрец?
Кто, пусть раз, не зажег в древнем храме свечу?
Святый Спасе, помилуй…
Небесный отец,
я бы пел общим хором. Но вот не хочу.

Я бы вышел во двор. А вокруг – терема.
Снегопад заметает – хоть сани готовь.
Ом, апостол Андрей…
Ом, апостол Фома, –
говорили архаты, что бог есть любовь.

Говорили, а лица – бледнее, чем снег,
и в глазах безнадега зеленой тоски…
Мы не можем при мире. Наш дом на войне.
Мы привыкли бомбить. Мы привыкли в штыки.

Так аминь, Государь. Кто еще здесь не пьян?
Ухмыляется месяц сиреневой мгле…
Снится братьям Чечня.
Снится братьям Афган.
Кто подался в быки, кто сидит на игле.
А другим – долгий путь после слова «прощай»,
и увидеть все то, что пройти не успел…
Пьется время, как свежезаваренный чай.
Но на дне – только дно.
А за дном – беспредел.

В колесе у сансары бубенчиков ряд,
и звенят золотисто –
послушай их звон…
Мы из этого звона отлили оклад,
но пока под него не сыскали икон.
Может статься, сойдет за святого восход –
уберут оцепление с Лысой Горы.
Человеческий Сын не распят, а живет
вне законов и правил нелепой игры.
По которой нас делит –
на этих и тех –
новый маленький фюрер великой страны.
За моею душой несмываемый грех:
утверждать то, что мы повсеместно равны.

…Все идет, как идет. С колокольни моей
виден Будда и Спас.
И сидящий Аллах.

Виден Киев ночной.
И пунктир фонарей.

Отражение звезд в золотых куполах.

КЛУБ ЛЮБИТЕЛЕЙ ВОДКИ

Клуб анонимных любителей водки
предпочитает зубровку. На травах.
Пресса печатает дикие сводки,
и обсуждает падение нравов.
Пятый развод председателя клуба,
произведенный в похмельном угаре,
стал заседанием в парке.
У дуба.
Где за отечество и государя
громко звучали заздравные речи,
после –
громили окрестные хаты,
требуя сбора народного веча
и повышения средней зарплаты.
В честь возрождения славных традиций –
пили торжественно.
Стоя. И лежа.
Долго искали кавказские лица,
а заодно и семитские тоже.
Не обнаружили.
Постановили:
враг научился маскироваться.
Стало быть, следует думать о тыле,
дабы суметь избежать провокаций.
Вон, секретарь и хранитель печати
не уберегся на прошлой неделе –
ходит беременный.
Очень некстати.
Где те подонки, что им овладели?
Их бы найти. И сейчас же – к осине.
Приговорить за растление к вышке.
Был секретарь заглядение.
Ныне –
каждого кличет «противным мальчишкой».
Годы суровые. Время такое.
Происки с запада.
Козни с востока.
День или ночь – ни минуты покоя.
Третьего дня в состоянии шока
общество было в течение часа –
сколько ни пей, а совсем не до шуток,
если известно, что сбросило NASA
роту десантников. На парашютах.
В черных скафандрах.
Масоны.
Вот гады –
кто еще так откровенно озлоблен?
Не появились… Ждала их засада –
с парой лопат и огромной оглоблей.
Пили опять.
Да и как же иначе
нервы унять после бурного стресса?
Надо отметить, что горько восплачет,
влезший сюда диверсант и агрессор.
Горько восплачет.
Себя пожалеет –
зря попытался за ересь бороться…
Будет красиво: висят вдоль аллеи:
там – иноверцы, а тут – инородцы.
Мощность струи всенародного гнева
столь же опасна, как волны цунами.
Близятся сроки. Ответите. Все вы –
те, кто не в клубе.
Не наши.
Не с нами.

РЕКА

– …Слушай беззвучие, – говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, – слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, – тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи.

                                                                                     М.А. Булгаков. Мастер и Маргарита

1

Государыня-река, скалы да овраги,
ночью леших голоса, скоморохи днем,
то ли душу рвать строкой над листом бумаги,
то ли бросить – да гори все оно огнем…

Ладил мастер, золотил купола для храма,
выметали из избы перед Пасхой сор,
как на всенощную шли во боярах хамы –
встал на месте куполов постоялый двор.

2

Где-то там, за лесом дальним, за хрустальною рекою, светит холодно-печально город вечного покоя, как алмаз лежит на блюде золотистого восхода. Все, что было, все, что будет, переменчивость погоды, переменчивость традиций и устойчивость безумий, то, что явь, и то, что снится… все сосчитано, и в сумме – ничего. На каждый пряник по кнуту. Весы застыли. А несчастный пыльный странник все отсчитывает мили и надеется на чудо, ищет светлую обитель, где его приветит Будда, Магомет или Спаситель, и, дойдя до стен устало и любуясь куполами, вдруг поймет: здесь лишь начало, цель – за дальними горами, где-то там, за лесом черным – семь смертей, жара и холод, быть то ангелом, то чертом, а в конце найти свой город и, впитав его глазами, осознать в немом бессилье – бесконечность под ногами.
Пыль да камни…
Версты…
Мили…

3

Государыня-река, дальний путь в тумане,
отольется ль в серебро горькая беда,
быть юродивым – бродить без гроша в кармане,
а податься в мудрецы – сдохнуть от стыда.

Тихо в Царствии Отца, званых слишком мало,
измельчал народ совсем – выбор небогат,
повелось в Великий Пост – склоки да скандалы,
одинаковы давно светлый рай и ад.

4

Где-то там, за лесом, поле, выжигает солнце силы, на рубахе грязной солью жизнь у смерти проступила, отпечатан в роговице, изменившей цвет на серый, след души, что взмыла птицей за растаявшею верой, за чертой корявых истин, в полусне бредовой яви ветер кармы гонит листья и скрипит чуть слышно гравий по дорожке прямо к дому, что стоит, плющом увитый, где до странности знакомо слышен голос Маргариты, где – что было, то сгорело, и пойдут столетья сонно – то заглянет Азазелло, то заедет Абадонна. К дому ближе – и яснее, и тревожней радость встречи… Пустота… И небо рдеет от заката. Лезет вечер между скалами и мажет, как плохой художник кистью, небо угольною сажей. Ветер кармы гонит листья… И мелькнула ночь. Пропала. Снова дом в конце дороги…
Ближе… ближе и… сначала…
Мне бы яду…
Боги… Боги…

5

Государыня-река, долгая дорога,
путь вдоль сонных берегов – предопределен,
от сумы рукой подать нищим до острога,
а из княжеских палат – к Богу на поклон.

Ладил мастер купола, не жалея злата,
колокольный перезвон славил божий свет,
а у двери серафим смотрит виновато,
только смотрит и молчит –

никого здесь нет.

Если хочешь…

…И, если хочешь, расскажи, как растерял себя весною, как стекленеют миражи, как сердце раненое ноет на непогоду, на рассвет, на строчек вязь в твоей тетради, затем, что нас на свете нет – мы отражения на глади зеркальной бледности озер, и в них вода не шелохнется, когда со склонов дальних гор легко соскальзывает солнце и остывает на века, а ночью век не будет долог, ему длина – одна строка, и в нем сверкающий осколок, еще не виданных никем тех областей, обратных, лунных, где чертит знаки на песке копьем серебряным Арджуна, где из камней растили сад и камни строились по рангу, и неприкаянный Пилат шептал беззвучно: «Банга… Банга…», и остроухий черный пес бежал задворками вселенной, чтоб ткнуть холодный влажный нос в плащом укрытое колено. Давно истлевшая рука привычно гладила за ухом…

…А над землею в облаках неслись блуждающие духи, куда-то дальше, за предел, за грань туманную реала, а кто лететь не захотел – те начинали все сначала…

…И, если хочешь, завари покрепче чай со зверобоем, мы проиграли нам пари – теперь не справиться с собою. Мы оба пили эту смесь весны, и осени, и лета, и коротали зимы здесь, и в лабиринтах интернета искали сдуру синих птиц, а там лишь копии свободы – стоят ряды пустых таблиц и ровный строй машинных кодов. Я также топал в том строю, был только адресом и ником и слушал песни, что поют глухим отряды безъязыких….

…Нет ничего. Земля пуста. И только светят мониторы в бескрайних видеомостах вдоль бесконечных коридоров, где перемножен дубликат – модель загадочного рынка… Оригинал – давно распят и стал в сети одним из линков.

…И если хочешь – расскажи, как много ставилось на карту. Как подбирались типажи, чтоб соответствовали старту ночных фантазий, бегуны, и как стрелял из револьвера лихой судья с той стороны ненаступившей новой эры, в которой падал белый снег на нарисованной странице, и начинали свой забег, чтоб никогда не возвратиться, беспечно брошенные дни, на откуп отданные секте тех, кто ночами жжет огни и все мечтает о коннекте.

…И если хочешь – будь собой. А хочешь – мною. Все неважно. Мы проиграли этот бой – забиты в склеп многоэтажный, типичный брежневский барак – не лучше сталинских бараков, и тут, и там – сейчас аншлаг под скачки знаков зодиака. Мы бестелесны и равны, и отголосок мезозоя на фоне вялой тишины одарит каждого шизою, и я проснусь, но тот же сон – он не отпустит, не отстанет – среди античности колонн на голубом телеэкране мне говорит про то, что жив, и ухмыляется старуха:

– Теракт в столице. Сильный взрыв. – И еле слышно: – Блин, непруха…
И скалит мокрый красный рот:
– Вчера спецслужбы расстреляли врагов, что целились в народ, стрелявшим дали по медали…

…Без изменений, тот же текст, что я выслушивал когда-то, но он помечен словом next и позазавтрашнею датой…

…И все забыть. И навсегда. Ночь – эфемерным, но – покоем – по окнам плещет, как вода, мы озабочены строкою, и рукописный сладкий яд разлит в пылающей тетрадке…
…А говорили – «…не горят».

Горят.
И даже без остатка.