Это не стихи

* * *
Со мною вот что происходит: мой друг, самый близкий, меня удивил.
Год назад с ним случилось такое: все имена, события, чувства перемешались в голове, как при игре в лото.
«Мешочек для костей» – такой явился образ; я пользовался им как метафорой скрытого распада.
Я звонил ему, он узнавал меня, но рассказывал мне обо мне в третьем лице, мол, на днях ездил к Санджару в Ташкент, скоро снова поеду.
Кем он при этом считал звонящего, так и осталось тайной.
В Ташкенте мой друг действительно однажды был: летом 1997-го; и даже влюбился.
А теперь вот съездил в составе оркестра, в котором ему доверили ложки (поскольку никогда ни на каком инструменте не играл, и даже не пробовал).
Я тоже был в этом странном оркестре, и еще один наш товарищ, композитор, который всегда внутри музыки, внутри оркестра – видимого и невидимого.
Помимо Ташкента, друг мой побывал «на днях» в некой экспедиции, где пережил ряд опасных приключений – каких именно, обещал рассказать при личной встрече.
Пару раз он готовился встречать меня на Московском вокзале в Питере (сам при этом находился в Челябинской области, в родовом своем гнезде).
Актуальным временем друга стали 90-е, их первая половина; мы тогда еще не были знакомы.
О своей учебе на истфаке питерского университета он рассказывал мне часами.
Всё готовился – то к сессии, то к началу учебного года.
За несколько лет до этих разговоров я написал: «Смерть – это бесконечно длящееся мгновенье; человек застревает в нем, словно незадачливый спелеолог в узком «горлышке» подземного хода».
Друг мой был бесконечно жив, просто заблудился в лабиринте одного лета.
Я пытался отыскать ключ, шифр, кончик ариадновой нити; всё казалось: скажу нужное слово – и мой друг пробудится – или, напротив, уснет, если считает себя бодрствующим.

А потом мой друг меня снова удивил.
Он вернулся в наше время: весь, со всей своей многогранной личностью.
Правда, память у него теперь кратковременная: не как у рыбки Дори, чуть подлиннее, два дня.
«Помнишь, – вопрошаю, – неделю назад говорили?..»
Не помнит.
Однако взгляды, как и прежде, как и все 26 лет нашей дружбы – диалектические.
«Мы бомбим сейчас – они бомбили всегда»; «если не мы их, то они нас».
Я рассказываю ему все новости за неделю (интернета у него нет): про Харьков, про Ирпень и Волноваху, про осаду любимого им Мариуполя…
И про Изюм, конечно, про Изюм.
Я привожу цифры, за которыми лица, еще живые, но уже мертвые.
Я забрасываю его именами, «кинжалами», трупами.
Я стараюсь быть максимально безжалостным: не обращу в свою веру – но хотя бы разрушу бесконечный цикл забываний.
Я по кругу рассказываю одно и то же; ищу единственное слово, услыхав которое он, наконец, скажет: «Да-да, ты мне это уже говорил; родной, ты повторяешься!»
Тогда я его обниму, как никогда не обнимал, мысленно, разумеется, ибо меж нами тысячи километров, и скажу: «С возвращением!»
А потом он скажет: «Они бомбили Белград – этого я им никогда не прощу».
А я отвечу: «Зато мы теперь наказали их Третьей мировой».
Тут он слегка взгрустнет, потом вспомнит о чем-то очень давнем, и я услышу:
«Ты, это, ты – ко мне давай эвакуируйся.
Мама будет рада, сестра…
Правда, ежели что, первая бомба – Челябинску: тут много “стратегобъектов”.
Зато – вместе помирать веселее, в окружении ракий, там, гурий».
Ну да, ну да, про себя думаю, всё верно, встретим пепел во всеоружии: для чего еще-то нужен друг – если не можешь его проклясть?..

* * *
Бельмы, бельмы памяти, защита для мозга.
Дни, месяцы, а то и целые года – из прошлого долой, в слепую заморозку.
За счет тех, вымаранных, лет – нам обещали – жизнь будет безобразно долгой.
Как если рельсы с тылу разбирать и приставлять к фасаду.
А если не хочу – долго, если хочу помнить каждый смертный ужас – и несмертный тоже – подсвечивать фонариком речи, чи фосфорною палочкой любви?..
Как, например, сегодня.

День в Склифе.
Приемная хирургов: царство женщин.
Больной Кац, 77, по «скорой», внезапный обморок, четыре месяца назад прооперирован за левым ухом, кусочек мозга вырезали, больной, как быстро у вас волосы растут, шрам почти не виден, спасибо, Люд, он блюет, Фатьма, пакет, узи, рентген, забор мочи и крови.
Больная Хуснуллина, 26: рыбья кость, кость рыбы, камбала, возможно это важно, сколько часов назад, нет, не ложитесь, живо на рентген, Свет, отведи.
Больной Самарьев, 35, сам пришел, два дня дышу через раз, нет, не разувайтесь, ну, как хотите, узи, рентген, забор мочи и крови, левое легкое схлопнулось, нет, не невралгия, нужна операция, простая пункция, дренаж, ну что же вы, Самарьев, ну, Самарин, вы ж мужчина, жене – ну, позвоните, нет, думать поздно, останетесь без легкого, да, прямо щас, встал и пошел, там всё готово, чёрт, Люда, нашатырь!
Больная Ким с трахеостомией, 50–55, без документов, подозрение на сторонний предмет, булькающие дыхание, что, так и шла по улице, больная, ложитесь, ложитесь, говорю, Люд, помоги почиститься, она по-русски не бельмеса, больная, встаньте, рентген, забор мочи и крови.
Больной Санчук, 21, брюшная проникающая.
Больной Карпович, 33, ушиб плевральный, деформация грудины, перелом 5-го, 6-го левых ребер.
Больной Петренко, 30, рваные, осколочные.
Больная Петренко, 28, рваные, осколочные.
Больная Петренко, 7, рваные, осколочные.
Больной Карпухин, 45, рваные, ушибленные, пулевое.
Больной Янышев, 49, вы еще, идите-ка уже.
Домой, домой, нечего тут.

* * *
«Отступление, на новоязе – “сокращение военной активности”, а массовые увольнения – “высвобождение трудовых ресурсов”, – говорит мне друг детства, живущий последние восемь лет в Крыму. – Если хочешь мое мнение, то всё это – педерастия головного мозга.
Прежде чем говорить, научись молчать.
Прежде чем покупать новую обувь, изучи свежие методы лечения пяточной шпоры.
Вообще, для выживания достаточно помнить две вещи. Только две.
1. Всё меняется.
2. Всё – ложь».
Экклезиаст хренов, думаю, унимая нурофеном инфильтрат.
Мне для выживания нужно больше, гораздо больше.
Например, знать о том, что на войне особенно ярко светят звезды – поскольку ночами в городе работает режим светомаскировки.
Мне также важно понимать, каково соотношение генотипа и воспитания в формировании человеческой (а какие еще бывают?) личности.
И существуют ли примеры того, как второе выигрывало у первого.
И сколько тысячелетий тому новоязу, на котором убийство – «знак братской привязанности»…
А еще мне, чтобы выжить, позарез нужна одна строчка, про бурьян и кузнечика, из стихотворения поэта, жившего в проклятом Богом месте и зачем-то написавшего это по-русски.

* * *
На свете нет непросматриваемых мест.
Каждую секунду кто-то куда-то смотрит.
Он на тебя, ты на нее, она в окно.
Одновременно в одну и ту же сторону из разных окон каждого девяностошестиквартирного дома смотрят пять человек днем и семнадцать – вечером.
Один из них обязательно снимает тупое видео, например, тестирует свой телефон.
Другой приклеил кружок красной бумаги на стекло и теперь тренирует свой астигматический глаз: верхушка тополя – кружок, верхушка тополя – кружок.
Взгляд третьего скор, как память трехмесячного младенца.
Некоторые взгляды пересекаются в одной точке, и в это время в нее прилетает снаряд или пуля.
Раньше твой взгляд помогал тебе учиться, помогал жить; теперь ты понимаешь, насколько он опасен, но всё чаще – разрушителен, смертелен.

* * *
В войну все матери становятся «суррогатными»: им платят за отчуждаемых детей.
Если не деньгами – то пожизненным чувством правоты.

* * *
Вечно она что-то рожает.
То чебурашек, то чекушек.
Еще вчера здесь было ровно – сегодня торчит, сквозит, мозолит.
В первый год лезли пивные, кефирные, масляные…
Потом поперли склянки, пузырьки, флаконы.
Одеколон «Гигиенический» (фабрика № 4 «Ленжет»).
Одеколон «Тройной» (фабрика № 3 Государственного треста высшей парфюмерии, жировой, мыловаренной и синтетической промышленности Главного управления Наркомпищепрома СССР, изначально – «Жиркость» или «ТэЖэ»).
Одеколон «Выпускной», одеколон «Брачный», одеколон «Погребальный»…
Двадцать второй культурный слой состоит из костей.
Трубчатые, губчатые, плоские.
Кость лобная, кость теменная, кость затылочная, кость височная.
Кость нёбная, кость носовая, кость слёзная, кость подъязычная.
Ладьевидная, полулунная, трехгранная.
Седалищная, лобковая, подвздошная.
Ничего другого там уже нет – до самого ядра.
Жиркость, жиркость, жиркость.
Земля никогда не будет пухом – только костями.

* * *
Умирать никто не хотел, однако всем хотелось в меньшинство.
«Ты же поэт, как ты можешь… с толпой?» – укоряю друга, и в ту же секунду отвечаю себе его голосом:
«Так ведь всё наоборот: нас мало, а с вами – весь мир».
И впрямь, думаю, и впрямь.
Убиваю друга – и вновь на какое-то время оказываюсь в меньшинстве.