Двенадцать новых стихотворений

* * *
Калика перехожий,
обувь оставь в прихожей.
Здравствуй, коли зашел.
Что уж стоять без толку,
в угол клади котомку,
с нами садись за стол.

Денег у нас мильоны.
Выпей, чего нальем мы,
выпей и закуси.
Надо, деньжат подбросим.
Ну же, милости просим.
Лишнего не проси.

Наших харчей отведай,
а между тем поведай,
как оно там вообще,
дай нам картину в целом,
как там на свете белом
рвется душа вотще.

Правда ли, что за морем
тем же горюют горем,
той же горят бедой,
так же, как здесь, боятся
петь, говорить, смеяться?
Что ж ты стоишь? Не стой.

Сядь, хотя б для приличья.
Что ты там видел лично?
Дай наконец ответ.
Как там, в краю далеком,
свет над парящим оком,
есть ли он, этот свет?

Есть ли над оком голубь?
В небе видна ли прорубь?
Вся ли видна, до дна?
Пар ли над ней клубится?
Правда ли то, что птица
в тех клубах не видна?

В Новом ли свете, в Старом
люди уходят паром
в завтрашние облака?
Что-то ты слов не находишь…
Что так? Уже уходишь?
Ну, прощевай, пока.

* * *
Не нужно твоих рецитаций.
Час пробил вставать с нами в строй,
на первый-второй рассчитаться,
кто первый, не знать, кто второй.

Не знать, кто своими руками,
не слышать чужую дуду,
оставить на камне не камень,
а только нужду да беду.

Не знать, кто сегодня, кто завтра.
Не ведать, кто пан, кто пропал,
какая кому ляжет карта,
кто ранен, а кто наповал.

Кто насмерть, а кто схоронится,
кто вякнет, кто ляжет на дно.
И нашей ползучей границы
растет нефтяное пятно

до самой моей Украины
от Грузии самой моей, –
руины, руины, руины
да отсветы вечных огней,

не тех, что среди мавзолеев
и увековеченных дат,
а тех, что пока только тлеют
и ждут неизвестных солдат.

* * *
Давай условимся: пока
не говори мне про разлуку,
пока во сне моя рука
твою нашаривает руку

на неостывшей простыне,
пока, немотствуя о тлене,
слепые наплывают тени
по потолку и по стене,

как будто нам со всех сторон
еще не слышен звон кандальный,
и свет такой, как бы вокзальный,
как будто тронулся вагон.

* * *
Всё происходит одновременно.
Всё одновременно. Прямо сейчас.
Неослепительных два джентльмена
на остановке пьют явно не квас,

хлеб, колбаса, то ли фрукт, то ли овощ,
вот к остановке подходит М6,
мимо проносится «скорая помощь»,
в ней происходит какая-то жесть.

Мимо проходят чьи-то мамаши.
Мимо провозят деток чужих.
Кто же их знает – наши, не наши…
Ходит с лопатой веселый таджик.

Ходят колоннами. Лягут рядами.
Солнца вспухает оранжевый гриб.
Воздух хватают черными ртами.
Чей это плач превращается в хрип?

Киса мяучит? Собаконька лает?
Ножками в люльке младенец сучит?
Родина слышит, родина знает…
Харьков пылает. Пепел стучит.

УРОКИ МУЖЕСТВА

Здрасьте, девочки! Здрасьте, ребята!
А сегодня мы поговорим
про солдат, ведь солдаты не спят, а
заслоняют собой Третий Рим.

Дорогие мои москвичи!
Да и вы, зарубежные гости!
Яко тать, кто крадется в ночи?
Чьи белеют безвестные кости?

Ну-ка, это у нас кто такой?
Это кто тут такой с автоматом?
Кто приносит лишь мир и покой
вот таким же ребятам, девчатам?

Чтобы ночью им крепче спалось,
чтобы днем веселее кричалось,
чтобы неутолимая злость
черным пеплом в сердца не стучалась.

Каждый знает, что выйдет к доске,
потому что придется ответить.
Пробил час. И песчинку в песке
невозможно уже не заметить.

Интересно, что скажут в процессе
разговора о зле и добре
Саша в Киеве, Боря в Одессе,
Ира в Харькове, Ваня в Днепре.

* * *
Вроде стиранное… Непонятно…
И неважно – платок, носок…
Но откуда бурые пятна?
Вероятно, фруктовый сок…

Я ж замачивал всё в холодной.
Вероятно, не та вода.
Порошок, должно быть, негодный.
Маркировка ткани не та.

Эти пятна глядят, как очи.
Не пятно уже, а клеймо.
Пролежало в воде полночи,
думал, утром сойдет само.

Не сошло, как ни тер, не слезло,
и ползет по моей руке.
И соленый привкус железа
в небе, в воздухе, на языке.

* * *
Вот он сперва родился.
Как им отец гордился.
Как над ним мать тряслась.
Как же от тех пеленок
до городов спаленных
мигом жизнь пронеслась.

Вот бы чуток удачи,
всё бы могло иначе
выпасть, случиться, быть,
так бы сложилось, чтобы
спорт, работа, учеба,
свадьба, семейный быт,

всё почти образцово,
на книжной полке Донцова,
рядом Федин с Золя,
ну и, куда деваться,
фотоальбом на двадцать
третье февраля.

Вот он такой с баяном,
вот он вернулся пьяным,
вот он к воде припал.
Вот он уже постарше.
Вот он уже на марше.
Вот он уже пропал.

Где ты сейчас? В потоке?
Кто там в твоем Tik-Tok’е?
Что ж ты, брат, ни гу-гу?
Вот он лежит, как ежик,
ни головы, ни ножек,
дырочка в правом боку.

* * *
В чистом поле вьется дым отечества,
кухни или, скажем, крематория.
Это наблюдает человечество,
теле-, так сказать, аудитория.

Кто там в чистом поле, те ли, эти ли,
зрения обман, погрешность оптики? –
говорят эксперты и свидетели,
спорят очевидцы и синоптики.

Фейки ваши кадры, ведь у вас они
наскоро подогнаны, неровно.
Разве так должны быть руки связаны?
Всё-то тут у вас инсценировано!

Вы нас попрекаете ГУЛАГом.
Вам ли говорить о Кондопоге.
Вон у вас и ноготь с красным лаком.
Труп у вас садится на дороге.

Ваши фото казни показательной –
всюду снег, а дело было летом –
мимо нас несутся по касательной,
попадают только рикошетом.

И какие к нам у вас предъявы?
В чем же оно, наше соучастье?
Мы же, так сказать, не ради славы!
Мы и так расколоты на части.

Эта часть – агенты и предатели,
эта часть – насильники-убийцы.
Остальные – просто наблюдатели,
так сказать, физические лица.

* * *
Зевнув и подойдя к окошку,
ты видишь с самого утра,
что день светлее стал немножко
и зеленее, чем вчера,

что ярче беглый блик на крыше
и птичья трель в ветвях течет,
но даже слыша, ты не слышишь,
не отдаешь себе отчет

в том, что всё то, что к свету рвется
всё, что цветет и шелестит,
танцует на ветру и вьется,
играет с тенью и блестит,

всё, что щебечет и кукует,
всё, что бликует напросвет,
не справедливости взыскует,
но о безвинных вопиет.

* * *
                                            Филиппу Дзядко

Мне бы хоть на миг представить, мне хоть
пусть во сне пригрезилось бы, что
я вдруг променял, чтобы уехать,
тот драмтеатр – на это шапито.

Пусть глаза привыкнут к новым краскам,
ты ж пока ищи себе жилье
с этими шипящими, с «и кратким»,
с этими, блядь, точками над «ё».

Сам решай, с какого переляда,
выбирай – на запад, на восток, –
не почуешь где косого взгляда,
не услышишь вечный шепоток,

мол, это они от нас узнали
про Содом, Гоморру и Бедлам,
это мы им кровью написали,
шифром нашептали по углам.

Всех делов-то: Яндекс или Uber,
Талимжон иль, скажем, Ибрагим.
Кто на ком уехал, кто где умер,
кто остался прежним / стал другим…

Кто, перебеляя место встречи,
вышел под иные небеса,
от накрапыванья русской речи
чтоб уже не отводить глаза.

* * *
Тут, куда ни зайди, разговоры:
про обиды и кто убиты.
А снаружи молчат заборы,
виноградом диким увиты.

Кто же их господин, кто царь их?
Из машины звучит Боб Дилан,
на участке сосед-косарик
у мангала, как поп с кадилом.

И дымок плывет над участками,
и кукушка кукует снова,
приговорами сыплет частными,
не понять в которых ни слова.

Если все слова уже попраны,
можно только гадать, наверное,
обонятельно или тактильно,
что у них тут – Страстная, Вербное,
День Победы, крестины, похороны,
то ли баня, то ли коптильня?

Что у них тут, конец, начало?
То ли плачет кто, то ль смеется.
Слышь, кукушка-то замолчала…
А дымок-то всё вьется, вьется…

* * *
Если ты еще не склеен ластами,
если ты способен двигать булками,
утро начинай свое подкастами,
вечер отмеряй в стакане бульками.

Если уж совсем тебе мучительно,
что-нибудь переведи PayPal’ом,
представляя, скольким сразу жителям
много легче станет по подвалам.

Коль не в силах дать им паспорт Нансена
или отмолить их, как Матрона,
можешь поучаствовать финансово,
поддержав приобретенье дрона.

Проспонсируй костяное крошево,
пролоббируй кровяное месиво,
заработай звание «хорошего»,
чтоб с тобой зарыли вместе здесь его.

Что уж лезть из кожи вон и пыжиться,
что уж по ночам не спать и каяться.
Ничего с тебя уже не спишется,
словно не тебе теперь икается,

будто среди ужаса кромешного
не тебе всё чудится и кажется,
как в земле неравно перемешаны
добровольцы, беженцы и саженцы.