Другая любовь

ГРУЗИНСКОЕ СТИХОТВОРЕНЬЕ

                                  Яну Гольцману

По дорожке – пыльной, старой,
По тропинке – да не споро! –
Чок да чок – бычок Цикара,
Чок да чок – бычок Никора…

Путь неблизок, мир нетесен,
День не скуп на свет и краски –
От чуть-чуть печальных песен
До наивной грустной сказки.

И неспешные отары
Тянутся нешумно в горы,
Где остался след Цикары
И не стерся след Никоры.

Потому что в этом мире
Друг – твердыня и основа,
К двум твоим – придут четыре
Добрых дела, добрых слова.

О добре ведутся споры,
И про зло талдычат свары…
Кто придет на зов Никоры?
Кто услышит зов Цикары?

Ветка к ветке, камень к камню –
Свить гнездо, сложить дорогу…
Протянись твоя рука мне –
Сразу чувствую подмогу!

И по-русски: скоро-скоро!
По-грузински: чкара-чкара!
Чок да чок – бычок Никора…
Чок да чок – бычок Цикара…

НЬЮ-ЙОРК В РИТМЕ ДЖАЗА

Ритм начинается
с перестука вагонов подземки –
белые, желтые, черные –
пассажиры в аквариумах огня, –
когда мы влетаем на эстакаду
и город выпучивает зенки,
и грязный выход на 42-ю
изумляет: «Ну и фигня!»
Потом вступают дружно
горы стекла, бетона, металла,
которым подыгрывают, подмигивают
километры поющих реклам
и реки огней, текущих
так яростно и устало
из downtown в uptown,
сплетаясь в рев, гул, вой, гам!
Улицы – на запад.
Улицы – на восток.
Свет, шум, запах.
Оторопь, ужас, восторг.
Перекрестков график.
Небоскребов рой.
Набухает трафик
Бензиновой горой.
Ритм начинается,

когда ты идешь по тротуару, когда вослед тебе выплескивается ветер, забежавший за тобой в магазин, ты, с шоколадной кожей, с шоколадной, недоступной никакому загару, в белой шубке, на которую сброшены смолистые волосы, когда ждет тебя длинный, как дирижабль, белый лимузин, в который прячут тебя, как дорогую сигару, в дюралевую трубку, а ветер, который уже весь Манхэттен просквозил, напоследок бросается в ноги тебе (о, как он воет, срываясь по всей авеню, словно в аэродинамической трубе!) – обалдели прохожие, ослепли окна гигантских коробок, красным поперхнулся вдруг светофор и застыли автомобили, – Господи! – застит мне дымом взор, – до чего же я робок! – присутствуем при рожденье пробок, которые не рассосутся к грядущему дню, – ветер, ветер, ветер – гуляет по авеню, – ишь, говорит, какая ты ладная, жарко-прохладная, вкусная, безыскусная, шоколадная, сладкая, жадная, просто ад для меня, погибель отрадная! – эй, кэбмен, – кричу, – заплачу! – я ее вместе с улицей этой хочу! – только гарь ударила в ноздри смрадная, и исчезла ракета с тобой подобно лучу…

Рев, стук, гром, вой.
Огонь – под ногами,
огонь – над головой.
Ритм начинается

с джаза вечерних улиц, с импровизации солирующих выхлопных труб, когда идешь, сначала от страха сутулясь, потом, распрямившись, лицо запрокинешь к дыханью горячих губ звездного неба, падающего в колодцы безумного города, который пугает, отчуждает, согревает, манит!

Ритм начинается
как птичий клекот у горла…
Ритм начинается…
Ритм…
Р-и-и-и-т-м…

МОТИВ ШАГАЛА

Любовники долго
врастают друг в друга.
И вдруг друг из друга
произрастают они.
Смотри, в очертаньях невидимых
синего круга
зеленым посыпаны эти лиловые дни.

Как туго изогнут стремительный лук
бирюзового луга!
Упруго любить. Нежно любить. Больно лю-
бить телом об тело,
когда тополиная вьюга
вьется над городом-полем в сонливом хмелю.

Легко оторваться
от быта болтливой слободки –
истица-виновница,
истины блудная речь,
беги местечково-тоскливой
вседневной селедки!
Вседневной печалью –
со вздохом –
спеши пренебречь!

Заброшенный Витебск
вспорхнет из-под синего плуга…
И вспыхнут птенцами,
синея под небом, огни…
Любовники пламени
плавно растут друг из друга!
И нежно друг в друга
навеки врастают они.

* * *
из Шарля де Голля помчаться в Орли
взлетай ястребком и орлицей орли
взрывай обороты и дизель пали
и цель твоя видится ближе

у стойки срываясь всучить документ
маячит уныло ажан или мент
на клерка шумни успевая в момент
успел пересадка в Париже

и пусть над тобою рождается гул
как будто неловкое слово ввернул
болтун бестолковый ревущий что мул
упрямо сулящий разлуку

итак пересадка и тел и сердец
я в смысле души и прощанью конец
и это похоже на тусклый венец
покорный летящему звуку

* * *
я ж не музыкант а дурачок
ничего про музыку не знаю
главное что струны и смычок
вот уже и музыка сквозная

главное притронуться к струне
так чтобы дыхание коснулось
нот и фраз созвучных только мне
чтобы это и в тебе проснулось

главное скольжение смычка
чтобы сердце вздрагивало нежно
чтоб уверенной была рука
приникая к сердцу безмятежно

листья стелют осени постель
вейся же музыка тихо вейся
я владеть тобой виолончель
научусь ты только мне доверься

* * *
на заборе сидит тоска
смотрит жалобно виновато
отодравшаяся доска
тоже вздрагивает виновато

у тоски печальная песнь
заунывная и босая
то ли осени влажная весть
то ли ходит-глядит косая

а тоске не страшна она
а тоска ее ждет-поджидает
а над ними желта луна
ночь напрасным вином поджигает

я тоску изловчусь убью
только слышу: убьешь себя же
что там плачется журавлю
что рыдает косяк лебяжий

вот и выхода нет – доске
на осеннем ветру качаться
вот и выхода нет – тоске
не кончаться ей не кончаться

* * *
время все по местам расставит
разведет словно старый компас
неужели вдали растает
небывалой нежности космос

не пугаюсь дурного глаза
что там было – могло быть хуже
слово за слово или фраза
застревает как обод в луже

я догадываюсь что завтра
может речь навсегда прерваться
кровь кипит и разгул азарта
не позволит пока сдаваться

и пристраиваясь к становью
и надежды свои возлагая
я последней живу любовью
может правда она другая