Долгая прогулка: лондонское приключение (1930)

Возможно, никто никогда не испытывал страсти к обычному графитному карандашу. Но существуют обстоятельства, при которых он может стать в высшей степени желанным; моменты, когда мы норовим обладать объектом, предлогом для долгой пешей прогулки по Лондону между чаем и обедом. Подобно тому, как охотник на лис охотится, дабы сохранить их породу, а игрок в гольф играет затем, чтобы оградить открытые пространства от застройки, карандаш становится предпосылкой, когда желание заставляет нас идти и, вставая, мы говорим: «Мне действительно нужно купить карандаш», – как если бы под прикрытием этого предлога мы могли бы спокойно предаться величайшему из удовольствий зимней городской жизни – скитанию по улицам Лондона.

Час непременно должен быть вечерний, а время года – зима, ибо зимой шампанская яркость воздуха и дружелюбность улиц необыкновенны. Зимой нас не манят тоска по прохладе и одиночеству и сладкий аромат сенокоса. Вечерний же час придает нам безответственности, которая свойственна темноте и свету ламп. Мы больше не являемся собой. Едва лишь, одним прекрасным вечером – между четырьмя и шестью – мы выходим из дома, как тут же сбрасываем личину, под которой знали нас наши друзья, и становимся частью той огромной республиканской армии анонимных бродяг, чье общество так приятно нам после одиночества нашей собственной комнаты. Ибо там мы окружены объектами, беспрестанно отражающими странность нашего собственного нрава и вызывающими воспоминания из нашего собственного опыта. Эта чашка на каминной полке, например, была куплена в ветреный день в Мантуе. Мы уже было покидали магазин, когда страшная старуха вцепилась в наши юбки и прошептала, что скоро ей будет нечего есть. «Возьмите!» – прокричала она и сунула бело-синюю фарфоровую чашку нам в руки, как будто и не желая, чтобы ей напомнили об ее донкихотской щедрости. Чувствуя некоторую вину, хотя и подозревая, что нас надули, мы принесли чашку в маленький отель, хозяин которого ночью так сильно ссорился с женой, что мы высунулись во двор поглядеть, и увидели вьющуюся по колоннам лозу и звезды, белеющие в небе. Этот момент оставил неизгладимый след, отлитый, словно монета, среди миллиона других, ускользнувших незаметно. Был там и меланхоличный англичанин, возвышавшийся среди кофейных чашек и маленьких железных столиков, увлеченный рассказом о собственной жизни – как это часто делают путешественники. Все это: Италия, ветреное утро, кружево виноградной лозы на колоннах, англичанин и его откровенность – вдруг облаком поднялось из фарфоровой чашки на каминной полке. А вот там – на ковре – коричневое пятно. Виной тому стал мистер Ллойд Джордж. «Черт Вас побери!» – воскликнул Мистер Каммингс, опуская на ковер чайник с кипятком.

Но когда дверь за нами закрывается, все это исчезает. Напоминающая раковину оболочка, которой наша душа наделяет дом, дабы придать себе отличную от других форму, рушится, и все, что остается от всех этих морщин и неровностей – чувствительная устрица, невероятных размеров глаз. Как прекрасна улица зимой! Открытая и закрытая одновременно. Едва ли кто сможет найти здесь симметричные прямые бульвары дверей и окон, под фонарями мелькают плавучие острова бледного света, сквозь который быстро проходят яркие мужчины и женщины, при всей своей бедности и убогости имеющие вид нереальный и торжествующий, как если бы они ускользнули от жизни, чтобы та, обманутая своей жертвой, совершила промах. Но мы всего лишь скользим по поверхности. Глаз не рудокоп, не искатель жемчуга или сокровищ. Он плавно несет нас по течению; временами останавливаясь и делая передышку, возможно, наш разум дремлет в созерцании.

Как красива тогда улица Лондона с ее островками света и длинными тенистыми аллеями, с разбросанными по краю деревьями и лужайками, на которых так естественно дремлет ночь, и когда кто-нибудь выходит за ограду, он слышит шепот листвы и шорох ветвей, вторящих тишине полей, крик совы, и где-то вдалеке – гудок поезда. Но мы должны помнить, что это Лондон; высоко среди стволов деревьев подвешены источники красновато-желтого света – окна, яркие точки, сверкающие, как и другие звезды – лампы; эта пустынная земля, несущая в себе покой деревни, – лишь лондонская площадь, окруженная офисами и домами, где в этот час яркий свет падает на карты, документы, столы, за которыми сидят клерки, перелистывая бесконечные кипы переписки влажным указательным пальцем; но еще сильнее свет камина и ламп наполняет частную жизнь какой-нибудь гостиной, ее мягкие кресла, обои, фарфор, инкрустированный столик и фигуру женщины, аккуратно отмеряющей точное число ложечек сахара, которые… Она смотрит на дверь, как если бы услышала, что внизу позвонили и кто-то спрашивает, дома ли она.

Но здесь мы непременно должны остановиться. Нам грозит опасность углубиться дальше, чем может позволить себе глаз; двигаться по течению мешают корни и водоросли. В любой момент сонная армия может встрепенуться и загудеть тысячью скрипок и труб в ответ; может восстать целый легион человеческих существ, дабы защитить свою странность, страдания и жалкое существование. Но давайте позволим себе эту игру, хотя и по-прежнему будем довольствоваться лишь поверхностью: глянцевым блеском моторных омнибусов, плотским великолепием лавки мясника с ее желтой грудинкой и пурпурными стейками, синими и красными букетами цветов, столь отчаянно горящими сквозь зеркальное стекло лавки цветочника.

Ибо глазу свойственна эта странная черта: он ищет отдохновения в красоте; подобно бабочке он устремляется к цвету и купается в тепле. Зимней ночью, подобной этой, когда природа старается украсить себя, глаз выхватывает прекраснейшие трофеи, осколки изумрудов и кораллов, как если бы вся земля представляла собой драгоценный камень. Единственная вещь, которую он не может осуществить (мы говорим о среднем, непрофессиональном взгляде), – это сложить все трофеи так, чтобы обнаружить в них неизведанные стороны и отношения. Таким образом, после длительной диеты, составленной из такой простой, приторной пищи, из чистой и примитивной красоты, мы осознаем, что сыты. Мы останавливаемся перед дверью обувного магазина и приносим извинения, которые не имеют ничего общего с реальной причиной, за то, что свернули с ярких нарядных улиц и удалились в темные закоулки существования, где мы можем спросить себя, покорно опуская левую ногу на подножку: «Каково это – быть карликом?»

Она вошла в сопровождении двух женщин, которые, будучи нормальных размеров, подле нее казались великодушными гигантами. Улыбаясь девушкам-приказчицам, они будто не замечали ее уродства и оберегали ее. Лицо ее выражало столь свойственную калекам жалобную раздражительность. Ей была необходима и невыносима их доброта. Но когда вызвали приказчицу, и, снисходительно улыбаясь, великанши спросили пару обуви для «леди», и девушка поставила перед ней маленькую подножку, карлица так стремительно выставила свою ногу, что, казалось, хотела привлечь все наше внимание. Только посмотрите на это! Посмотрите! – будто требовала она, выставляя ножку, ибо это была стройная, точеная ножка женщины обыкновенного роста. Изящная и аристократичная. Все ее манеры переменились, как только она опустила ногу на подножку. Она казалась утешенной и удовлетворенной. Ее манеры преисполнились самоуверенности. Она посылала за новой обувью и мерила одну пару за другой. Она встала и закружилась перед зеркалом, отражавшим лишь ножки: то в желтых туфлях, то в желтовато-коричневых туфлях, то в туфлях из кожи ящерицы. Она приподняла свою маленькую юбку и оголила свои крохотные ноги. В конце концов, она полагала, что ноги – это самая важная часть личности, женщину, – сказала она себе, – нужно любить лишь за ее ноги. Не видя ничего кроме собственных ног, она, возможно, представляла, что и все остальное ее тело похоже на эти прекрасные ножки. Одета она была бедно, но была готова потратить любые деньги на обувь. И так как это был единственный случай, когда она не боялась, что на нее смотрят, но, наоборот, страстно желала этого, она была готова использовать любые средства, дабы продлить выбор и примерку. Посмотрите на мои ножки, – как бы говорила она, прохаживаясь взад и вперед. Добродушная девушка-приказчица, должно быть, сказала ей что-то лестное, ибо внезапно ее лицо засияло. Но в конце концов у великанш – как бы добродушны они ни были – были свои неотложные дела; так что ей нужно было определиться, решить, что выбрать. Наконец пара была куплена и, покуда она прогуливалась между своими стражниками, размахивая покупкой, ее радость утихла, рассудительность вернулась, а лицо вновь стало раздраженным и жалобным, и, выйдя на улицу, она опять превратилась в карлицу.

Настроение ее переменилось, и это привело в действие механизм метаморфозы, которая – пока мы следовали за ней – порождала горбатое, скрюченное, уродливое существо. Вниз по той же улице двигались двое бородатых, совершенно слепых мужчин, очевидно, братьев. Положив руки на голову маленького идущего между ними мальчика, они шли твердой, хотя и нервной поступью слепых, придававшей всему их облику оттенок ужаса и неизбежности постигшей их судьбы. Когда они проходили мимо, то казалось, что прохожие расступаются перед маленьким конвоем, перед его молчанием, его очевидностью, его несчастьем. И тут карлица, прихрамывая, начала танец, под стать уличному окружению: и тучная женщина, укутанная в меха, и слабоумный мальчишка, сосущий серебряный набалдашник своей трости, и пожилой мужчина, присевший на ступеньки как если бы, внезапно настигнутый абсурдностью человеческого спектакля, он приготовился стать его зрителем, – все присоединились к ее хромой чечетке. Но – спросим мы – в каких закоулках и дырах ютилась эта компания калек, хромых и слепых? Возможно, именно здесь, в лучших комнатах этих узких старых домов между Холборном и Сохо, где у людей такие странные имена, где совершается так много любопытных сделок, где торгуют золотыми пестиками, плиссированными юбками, пуговицами или даже более причудливыми вещами: чашками без блюдец, набалдашниками от китайских зонтиков и разноцветными изображениями святых мучеников. Именно тут они и ютятся, и кажется, будто леди в меховом жакете, каждый день торгующей плиссированными юбками, жизнь должна представляться сносной, впрочем, как и мужчине с пуговицами; ибо такая фантастическая жизнь вместе с тем не может быть трагичной. Они не испытывают неприязни к нашему процветанию, как бы нам то ни казалось, когда, внезапно, заворачивая за угол, мы наталкиваемся на бородатого еврея, оборванного, страдающего от голода, и не способны оторвать глаз от его нищеты, или видим горбатое тело старухи, позабытой у порога какого-то общественного здания, в плаще, словно спешно наброшенном на мертвую лошадь или осла. При виде такого зрелища нервы позвоночника как будто напрягаются; в наших глазах внезапно вспыхивает свет; мы начинаем задаваться вопросами, на которые никогда не ответим. Довольно часто такие отверженные ютятся вблизи театров, звуков шарманки, а когда наступает ночь – крутятся возле блестящих плащей посетителей и прекрасных ножек танцовщиц. Они жмутся к витринам магазинов, продавцы которых предлагают всему этому миру старых женщин, слепых, хромых карликов диваны, покоящиеся на позолоченных шеях благородных лебедей; инкрустированные столы, уставленные корзинами разноцветных фруктов; буфеты, отделанные зеленым мрамором, дабы они могли выдержать вес кабаньей головы; и ковры, полинявшие от времени так, что изображенные на них гвоздики почти полностью растворились в бледно-зеленом море.

Когда мы гуляем, оглядываясь по сторонам, все кажется чудесным образом окутанным красотой, как если бы прилив торговли, столь практично разбросавшей свой товар по берегам Оксфорд-стрит[1], этой ночью выбросил только сокровища. Не мысля о покупке, наши глаза становятся веселыми и щедрыми, они суетятся, примеряют, прицениваются. Стоя на улице, человек способен выстроить все комнаты воображаемого дома и одним усилием воли обставить их диванами, столами и коврами. Ковер – в прихожую. Алебастровая чаша должна стоять на резном столике у окна. А наша радость будет отражаться в этом круглом зеркале. Но такой человек счастлив от того, что, построив и обставив дом, он не обязан им владеть, по мановению руки он может разрушить его и построить другой, с другими стульями и другими зеркалами. Или давайте представим себя в ювелирном магазине, среди витрин с кольцами и ожерельями. А теперь выберем, например, жемчуг и вообразим, как изменилась бы наша жизнь, носи мы его. Сейчас около трех часов ночи; на пустынных улицах Мэйфейр[2] ярко светят фонари. На улице в такой час видны только машины, и вам кажется, что вокруг вас пустота, лишь легкий ветерок колышет воздух, и вам весело от вашего уединения. На вас этот жемчуг, вы одеты в шелк, и стоит вам сделать шаг, выйти на балкон, перед вами откроется вид спящего Мэйфейр. Лишь в некоторых окнах виднеется свет: в комнатах пэров, вернувшихся из суда, в комнатах лакеев и вдовствующих дам, принимающих государственных деятелей. Кошка крадется вдоль садовой стены. За зелеными плотными занавесками в самых темных уголках комнат страстные любовники предаются любви. Степенно прогуливаясь, как если бы он был на террасе, под которой утопали в солнце все графства Англии, пожилой премьер-министр пересказывает леди N с завитками и изумрудами подлинную историю одного великого кризиса в государственных делах. Нам кажется, что мы находимся на самой высокой мачте самого высокого корабля; и в то же время мы знаем, что для нас это совсем не важно; мы не испытываем любви и не совершаем никаких великих открытий, нас забавляет сам момент, мы всего лишь любуемся собой со стороны, стоя на балконе и наблюдая за тем, как в лунном свете кошка крадется вдоль стены сада принцессы Марии.

Но что могло бы быть абсурднее? Ведь в действительности сейчас около шести, стоит зимний вечер, и мы направляемся к Стрэнд[3], чтобы купить карандаш. Как же тогда одновременно с этим мы можем стоять на балконе июньской ночью? Что могло бы быть абсурднее? Это не причуда природы, и не наша прихоть. Когда природа приступала к своему главному шедевру, сотворению человека, она должна была думать лишь об одном. Но вместо того, засмотревшись по сторонам, она не заметила, как в нас прокрались инстинкты и желания, совершенно расходящиеся с нашим бытием; так мы и стали испещренными, пестрыми, неоднородными, и покинули ее. Кто же настоящий Я: тот, кто стоит на тротуаре в январе, или – на балконе в июне? Я здесь или там? Или никто из них не является мной, ни здесь, ни там, но нечто столь разнообразное и блуждающее, что лишь когда мы даем волю своим желаниям и позволяем им идти собственным путем, мы и становимся собой? Обстоятельства вынуждают нас быть в гармонии с самими собой, человек должен быть целостным для своего же удобства. Хорошему гражданину, когда он вечером открывает дверь, подобает быть банкиром, игроком в гольф, мужем, отцом; но не кочевником, скитающимся по пустыне, не мистиком, пристально глядящим в небо, не распутником в трущобах Сан-Франциско, не солдатом, стоящим во главе революции, не изгоем, кричащим о скептицизме и одиночестве. Когда он открывает дверь, он обязан провести рукой по волосам и повесить зонтик, как и все остальные.

Но, к счастью, нам попадаются букинистические магазины. Здесь мы находим убежище от встречных потоков бытия; здесь мы отдыхаем после великолепия и страданий улиц. Сам вид жены торговца книгами, сидящей подле камина и греющей ноги на решетке, отрезвляет и радует. Она никогда не читает или читает только газеты; говорит она, когда оставляет тему продажи книг – а делает она это с удовольствием, – только о шляпах; ей нравится, чтобы шляпы были практичными и прелестными, – говорит она. О нет, они не живут в магазине, они живут в Брикстоне; она любит смотреть на зелень. Летом баночка с выращенными в ее саду цветами всегда стояла на вершине самой пыльной стопки книг, дабы оживить магазин. Книги здесь везде, и нас всегда переполняет все та же жажда приключений. Букинистические книги – дикие книги, бездомные книги, потрепанные, в разноцветных обложках, они обладают шармом, которого нет у одомашненных библиотечных томов. Кроме того, среди этой разноцветной компании мы можем нечаянно натолкнуться на незнакомца, который станет нашим лучшим другом. Всегда есть надежда, что, взяв пыльную книгу с верхних полок, мы, привлеченные ее потертостью и заброшенностью, встретимся с человеком, сотни лет назад отправившимся на лошади на шерстяной рынок в Мидлэндс[4] и Уэльс; с неизвестным путешественником, остановившимся на ночлег в гостинице и заказавшим пинту пива, который примечал не только прекрасных девушек, но и обычаи и записал все свои приключения (книгу он издал за свой счет); книга была бесконечно банальной, детально продуманной и лишенной фантазии, он, совсем не ведая того, соединил в ней впечатления от запаха сена и мальвы с изображением самого себя, что навсегда определило его место в самых теплых уголках нашей души. Сегодня эту книжку можно купить за восемнадцать пенсов. На ней стоит цена 3 фунта и 6 пенсов, но жена книготорговца, видя, как потерта обложка и как долго стояла книга, прежде чем ее купили на распродаже библиотеки одного джентльмена в Саффолке[5], снизила цену.

Таким образом, бросив взгляд на полки книжного магазина, мы заводим внезапные непостоянные знакомства с неизвестным и исчезнувшим, чей единственный след, например, – вот эта маленькая книга стихов, аккуратно напечатанная, с выгравированным портретом автора. Он был поэтом и погиб так несвоевременно, а его стихи, спокойные, строгие, нравоучительные, все еще издают слабый, мелодичный звук, подобный музыке механического пианино, на котором по закоулкам играет старый итальянец-шарманщик в вельветовой куртке. Есть и целый сонм путешественников, свидетельствующих, словно неукротимые старые девы, о лишениях, которые они вынесли, и о закатах, которыми они любовались, когда королева Виктория была еще девочкой. Тогда считалось, что экскурсия в Корнуолл[6] с посещением оловянных рудников заслуживает пространного описания. Люди медленно поднимались вверх по течению Рейна и писали портреты друг друга индийской тушью, читали, сидя на палубе, рядом с мотком корабельных снастей; они проводили измерения пирамид; в течение многих лет считались пропавшими без вести; посреди зловонных болот обращали в свою веру негров. Сборы и походы, исследование пустынь и приступы лихорадки, жизнь в Индии, путешествие в Китай, а затем возвращение к приходской жизни в Эдмонтоне[7], падения и взлеты на пыльном полу как при морской качке – вот насколько беспокойны эти англичане, ибо волны подходят к самой их двери. Воды путешествий и приключений, кажется, готовы обрушиться на маленькие острова, приложившие столько усилий и создавшие твердо стоящую на ногах промышленность. В этой груде красно-коричневых переплетов с позолоченными вензелями на корешке глубокомысленные священнослужители излагают Евангелие, а ученые пытаются понять древние тексты Еврипида и Эсхила. Мышление, описание, толкование всего и вся идет поразительными темпами и, словно неизбежный прилив, вымывает древнее море литературы. Бесчисленные тома повествуют о том, как Артур полюбил Лауру, как они были разлучены и несчастны и как после встретились и обрели счастье, как это было, когда островами правила Виктория.

Число книг в мире неисчислимо, и мы вынуждены бросать на них беглый взгляд, кивать и двигаться дальше, едва распрощавшись, как если бы на улице кто-нибудь выхватил слово из случайной фразы прохожего и составил представление о целой жизни. Вот эта книга о женщине по имени Кейт: «Вчера вечером я был с ней довольно прямолинеен… Если ты не думаешь, что я стою хоть пенни, сказал я…» Но кто такая Кейт и к каким проблемам в их отношениях отсылает это «пенни», мы никогда не узнаем; ибо сама Кейт тонет под натиском их разговора; а здесь на углу улицы открывается другая страница книги жизни: под фонарем беседуют двое мужчин. Они обсуждают последнюю экстренную новость, пришедшую из Ньюмаркет[8]. Думают ли они о том, что когда-нибудь судьба превратит их лохмотья в мех и тонкое сукно, одарит их часами на цепочке и воткнет алмазную булавку туда, где сейчас виднеется край поношенной расстегнутой рубашки? Но в такой час поток гуляющих несется слишком быстро, чтобы мы успевали задаваться подобными вопросами. На этом коротком пути от работы до дома они погружены в наркотический сон, именно сейчас, когда они свободны от службы и вдыхают свежий воздух. Они облачаются в яркие одежды, весь день висевшие под замком, и теперь они великолепные игроки в крикет, известные актрисы, солдаты, в нужный час отдавшие жизнь за Отечество. Мечтая, жестикулируя, часто бормоча что-то вслух, они проносятся по Стрэнд и по Мосту Ватерлоо, откуда длинные грохочущие поезда отправят их в какую-нибудь маленькую виллу в Барнс[9] или Сурбитон[10], где вид часов в столовой и запах ужина пробудят их ото сна.

Но мы уже пришли на Стрэнд, и пока мы, в нерешительности, стоим на обочине, маленький деспот размером с палец начинает вытягиваться и расти, наполненный скоростью и избытком жизни. «Я должен, я действительно должен» – и все. Не задаваясь вопросами, разум превращается в обычного тирана. Ты должен, ты всегда должен делать то или иное; тебе не позволено просто наслаждаться самим собой. Не потому ли, что не так давно мы придумали оправдание, изобрели необходимость некой покупки? Но что это было? Ах, мы помним, это был карандаш. Тогда пойдем и купим его. Но как только мы пытаемся подчиниться этой команде, другое Я ставит под сомнение требование тирана. Так возникает конфликт. Забыв об обязательствах, мы смотрим на Темзу, широкую, мрачную, спокойную. Мы видим ее глазами беззаботного человека, облокотившегося о перила набережной летним вечером. Так давайте же отложим покупку карандаша; давайте отправимся на поиски этого человека, и вскоре станет очевидным, что он – мы сами. Ибо, если бы шесть месяцев назад мы могли стоять там, где стоим сейчас, не были бы мы снова такими же спокойными, равнодушными и удовлетворенными? Тогда давайте попробуем. Но река беспокойнее и мрачнее, чем в воспоминаниях. Начинается отлив. Он уносит с собой буксир и две баржи груженные соломой, плотно обернутой брезентовыми тентами. Недалеко от нас расположилась парочка, перегнувшаяся через перила со столь свойственной влюбленным безответственностью, как если бы важность того, чем они занимались, без всяких сомнений оправдывала всю человеческую расу. То, что мы видим, и то, что мы слышим сейчас, не похоже на прошлое, и в нас нет ни толики безмятежности человека, стоявшего шесть месяцев назад на том же месте, где стоим мы сейчас. Ему ведомо счастье смерти, нам – ненадежность жизни. У него нет будущего, а наш покой будущее нарушает даже сейчас. Мы можем наслаждаться абсолютным покоем, лишь когда созерцаем прошлое и выхватываем из него элемент неопределенности. И потому мы должны вернуться, снова пересечь Стрэнд и найти магазин, где даже в такой час нам смогут продать карандаш.

Это всегда приключение – входить в новую комнату, ибо жизни и характер их владельцев наполнили собой их атмосферу, и, как только мы входим, на нас обрушивается новая волна эмоций. Здесь, в канцелярском магазине, люди, без сомнения, о чем-то спорили. В воздухе витала злоба. Они оба остановились; старая женщина – очевидно, это были муж и жена – ушла в заднюю комнату; а старик, чей округлый лоб и шарообразные глаза хорошо смотрелись бы на фронтисписе елизаветинского фолианта, остался, чтобы обслужить нас. «Карандаш, карандаш, – повторил он, – конечно, конечно». Он говорил возбужденно, с экспансивностью человека, чьи пробужденные эмоции готовы были выплеснуться наружу. Он начал открывать коробку за коробкой и снова закрывать их. Он говорил, что очень сложно что-либо найти, когда хранишь так много разных вещей. Он пустился рассказывать о каком-то добропорядочном джентльмене, у которого возникли серьезные трудности из-за поведения жены. Он знал его много лет; в течение полувека он был связан с «Темплом»[11], – сказал он, как если бы хотел, чтобы его жена, находящаяся в задней комнате, услышала его. Он опрокинул коробку с резинками. В конце концов, раздраженный своей неловкостью, он толкнул вращающуюся дверь и громко крикнул: «Куда ты дела карандаши?» – как если бы его жена спрятала их. Вошла пожилая дама. Ни на кого не глядя, с абсолютно уверенным видом она положила руку на нужную коробку. Там были карандаши. Как бы он мог справиться без нее? Разве не была она необходима ему? Дабы задержать их рядом друг с другом, нужно было выбирать карандаш с особой тщательностью; этот был слишком мягким, другой – слишком твердым. Они молча стояли и смотрели. И чем дольше они так стояли, тем спокойнее становились; их пыл утих, гнев исчез. Теперь, даже не сказав друг другу ни слова, они помирились. Старик, достойный титульного листа Бена Джонсона[12], поставил коробку на место, низко поклонился нам, желая спокойной ночи, и они исчезли. Она – чтобы продолжить свое шитье, он – чтобы читать газету под стук канарейки. Ссора закончилась.

В то время как призрак был найден, ссора – улажена, а карандаш – куплен, улицы опустели. Жизнь переместилась на верхние этажи, и зажглись фонари. Тротуар был сухой и твердый; дорога казалась вылитой из серебра. Идя домой по опустевшим улицам, можно было предаваться историям о карлице, о слепом, о вечере в особняке Мэйфейр, о ссоре в канцелярском магазине. В каждую из этих жизней можно было бы проникнуть довольно далеко, чтобы создалась иллюзия, будто человек не привязан к отдельному разуму, но может на короткое время, в течение нескольких минут, примерить тела и мысли других. Такой человек мог бы стать прачкой, трактирщиком, уличным певцом. И что может быть сладостнее, чем оставить проторенные дорожки личности и избрать тропинки, пролегающие под кустами ежевики и под густыми зарослями деревьев, ведущие в самую чащу леса, где живут дикие звери, наши собратья?

Это правда: в побеге кроются величайшие удовольствия; а в скитании по зимним улицам – величайшие приключения. Тем не менее, когда мы приближаемся к порогу собственного дома, мы осознаем, как приятно ощущать себя среди знакомых вещей, среди старых окутавших нас предрассудков, и как приятно ощущать самого себя, доселе рассеянного по множеству уличных закоулков, метавшегося, как мотылек, от фонаря к фонарю. Вот наша привычная дверь, кресло, повернутое так, как мы его оставили, и фарфоровая чашка, и коричневое пятно на ковре. И вот перед нами – давайте с нежностью осмотрим ее, с благоговением к ней прикоснемся – единственная добыча, которую мы отыскали среди всех сокровищ города, простой карандаш.

Перевод с английского Анны Лобановой

[1] Оксфорд-стрит – лондонская улица, одна из основных улиц Вестминстера.

[2] Мэйфейр – один из самых фешенебельных районов Лондона.

[3] Стрэнд – центральная улица Лондона, которая соединяет районы Вестминстер и Сити.

[4] Мидлэндс – территория Англии, охватывающая ее центральную часть вокруг города Бирмингем.

[5] Саффолк – графство на востоке Англии.

[6] Корнуолл – графство на юго-западе Англии.

[7] Эдмонтон – городок, ныне в черте Лондона.

[8] Ньюмаркет – рыночный город в Саффолке.

[9] Барнс – небольшой район на Юго-Западе Лондона.

[10] Сурбитон – район Лондона.

[11] «Темпл» – название двух из четырех лондонских «Судебных иннов». Судебный инн – традиционная форма самоорганизации адвокатского сообщества в Англии и Уэльсе.

[12] Бенджамин Джонсон, или Бен Джонсон (1572–1637) – английский поэт, драматург, актер, теоретик драмы.