День благовестия
Звезда Рахели – одно из величайших светил современной ивритской поэзии – горит на тех же недосягаемых высотах, что и звезды Мандельштама, Пастернака, Цветаевой. Их ровесница (1890), Рахель, как и они, сформировалась на пике исторического взрыва, на невозможном и небывалом переломе, на переходе от века радужных надежд и розовых иллюзий к веку-волкодаву, веку-убийце, веку торжествующей подлости, злобствующего безверия и скорбного бесчувствия.
Никогда прежде – до того несчастного поколения и после него – пропасть между умозрительными ожиданиями и утвердившейся реальностью не была столь катастрофически огромной, столь несообразно диспропорциональной. В тот момент, когда век-волкодав, дыхнув ипритом Первой мировой, распахнул перед ними свою ужасную пасть, им было по двадцать два – двадцать четыре года: время духовного расцвета, перехода к зрелости, апофеоза творческих возможностей, акме взлетевшей души.
С ними была их наивная, но непоколебимая вера в добро – вера, подкрепленная невиданными достижениями разума и человеческого духа, которые принес с собой прекрасный XIX век – век пара, электричества, железных дорог, науки и медицины. Они вышли в жизнь для того, чтобы жить в мире, устроенном «по разуму» – жить в счастье и добре. Вышли, сделали пару шагов – и ужасные клыки волкодава сомкнулись на их яремных венах.
Рахель, умершая от чахотки в тель-авивской больнице в 1931 году, не мылила петли в Елабуге и с ума не сходила в Сучане (говоря словами А.А. Галича). Но она начала писать стихи под воздействием той же муки, которая породила великих поэтов в Цветаевой и Мандельштаме. Горечь ее разочарования, ярость ее обманутых надежд, боль ее раздавленных иллюзий – той же природы.
Я рад предоставить эти свои переводы именно журналу «Интерпоэзия» еще и по той немаловажной причине, что кредо этого издания утверждает существование «внеязыковой», универсальной поэтической материи – мысль, чрезвычайно близкая Рахели, создавшей гениальные стихи на языке, который она начала по-настоящему учить лишь в возрасте 19 лет. «Важен не словарный запас, — говорила она. – Важно чувство материи стиха». Мне остается надеяться, что это чувство продолжает жить и в переводе.
* * *
Вернуться в странный мир давно отцветших слов
и выцветших чернил,
где лист, хоть пожелтел, но формы не сменил,
где запах прежних снов.
Как властен их диктат, как ласков их привет,
как страшен их кулак!
Как будто подан знак – всего лишь подан знак –
и нет прошедших лет.
* * *
памяти Биньямина Квинта и Элиэзера Фактори
Они умрут весною этой,
Они умрут весной,
Порой цветения и света,
Веселой и хмельной,
Когда все горести забыты,
И счастье на дому,
И тайны мира приоткрыты
И сердцу, и уму.
Когда на все нашлись ответы
И нет ни мер, ни кар,
Они умрут весною этой…
Проклятье или дар?
Тель-Авив, 5686
* * *
Дни бывают – ни смысла, ни связи,
словно мир потерял благодать.
Дни, когда из-за крови и грязи
даже неба клочка не видать.
Дни бывают – как раб утомленный,
раб поставленный воду толочь,
дни без зла, без добра, без резона,
как сырая, туманная ночь.
20-го Эяра, 5686
* * *
Положи меня печатью на сердце твое…
Песнь песней, 8, 6
Хоть рот прижат ко рту, но души далеки,
в сердцах разлад.
Мы – скованные сном пустынные зверьки,
танцующие в ад.
И в этих пьяных па, и в звяканьи цепи,
и в бесовстве огня
не слышен стон молитв, не слышен вздох тоски:
«Запечатлей меня…»
ДЕНЬ БЛАГОВЕСТИЯ
Четверо прокаженных были у ворот…
И сказали они друг другу…
Этот день – день радостной вести…
Мелахим II, 7, 3-9
В безнадежность Шомронской голодной туги
принесли прокаженные весть,
что осада снята и бежали враги,
и добычи желанной не счесть.
Мы сегодня, как прежде, в осадном дыму –
тот же голод и та же мечта,
но известий спасительных я не приму
из больного, поганого рта.
Только чистый избавит и честный спасет,
сохранит, сбережет от огня…
А иначе пусть гибель меня унесет
на заре благовестного дня.
РЕЧЬ
Есть слова, как павлины – цветисты, пышны,
ходят, хвост распустив.
Преисполнен звучаньем басовой струны
их надменный мотив.
Но люблю я другие — скромнее основ,
проще нищих лачуг.
И хоть знаю немало возвышенных слов,
на сей раз промолчу.
Различишь ли в молчаньи распахнутых врат
примиренья печать?
Подойдешь ли, как друг, защитишь ли, как брат,
приласкаешь, как мать?
Тель-Авив, 5686
МОЯ НОВАЯ КОМНАТА
Привет тебе, новый дом и морская даль,
окно в двадцати локтях над земной дорогой.
Четыре ветра в окне,
а ночью – праздник огней…
Одна я, и слава Богу.
Давайте, тащите беды, обиды, вздор –
меня ничего не ранит:
запечатан ветрами слух, залит морями взор,
и все приемлю заранее.
Тель-Авив, 5686
Перевод с иврита Алекса Тарна